Черные кабинеты. История российской перлюстрации, XVIII — начало XX века - Измозик Владлен Семенович

Растерянный витебский почтмейстер Л.С. Бордаков 18 апреля 1815 года обратился к своему прямому начальнику, литовскому почт-директору А.И. Бухарскому, за разъяснениями «о новом обращении с корреспонденциею; ибо когда подача простой корреспонденции бывает, нельзя тот час всякого подавателя узнать, какой он нации, и от себя или кого другого подает письмо, а также и означенных офицеров корреспонденции заметить, когда они через кого стороннего будут подавать, да и их самих каким образом узнавать, кто из них где служил, не имевши к тому случаев особливых». В данном случае здравый смысл рассуждений почтмейстера был воспринят начальством. В результате переписки между министром внутренних дел О.П. Козодавлевым и управляющим Министерством полиции С.К. Вязмитиновым из столицы последовало указание белорусскому военному губернатору, в котором отмечалась невыполнимость его требований^[317].

Подобным же образом, когда находившийся в Бухаресте российский генеральный консул Л.Г. Кирико по предписанию российского посла в Константинополе потребовал от тамошнего почт-экспедитора Российской почтовой конторы проводить перлюстрацию «некоторых лиц», О.П. Козодавлев 28 мая 1815 года доложил императору, что экспедитор не мог исполнить такого требования по ряду причин: перлюстрация учреждается по особым высочайшим повелениям; Бухарестская почта не имеет перлюстрации, ни знаний о том, как она производится, ни нужных для этого материалов. Поэтому министр предлагал командировать в Бухарест «знающих сие дело и надежных чиновников из Московского почтамта», отпустив необходимую сумму из доходов почтового ведомства. 16 июня это предложение было утверждено Александром I^[318].

Обстановку перлюстрации этих лет прекрасно характеризует уже упоминавшаяся переписка министра внутренних дел О.П. Козодавлева с управляющим Московским почтамтом Д.П. Руничем^[319]. Особенно прелестна здесь некая патриархальность поведения двух высоких чиновников. Министр не то чтобы требует от подчиненного ему чиновника большего объема сведений, а апеллирует к его опыту, дружеским чувствам и призывает к большей инициативе. В одном из первых посланий, в сентябре 1813 года, Осип Петрович мягко напоминал, что «выписки, доставляемые вами ко мне всякую почту, без сомнения интересны, <…> но их переписка перлюстрируется по моему предписанию и открыта при вашем предшественнике». Далее он восклицал: «Неужели и любезный мой Дмитрий Павлович не может по соображениям своим обратить внимание на чью‐нибудь переписку? <…> Что до политических рассуждений касается, то полезно ведать, как об них у нас, а не в чужих краях рассуждают. Я бы желал, чтобы вы обще с г [осподино] — м Рушковским^[320] обратили на сие самое строжайшее и деятельнейшее внимание». Одновременно министр успокаивал своего подчиненного в отношении сохранения тайны: «Тайна, и самая непроницаемая тайна, долженствует быть наблюдаема; все таковые выписки у государя предаются огню, а также и у меня, а потому и следов никаких не остается. Разве бы случилось, что нужно такую выписку оставить для справок, что однако ж весьма и весьма случается редко, то таковая огню не предается; отпусков никаких не оставляется. Все сие для соблюдения верной тайны и вам делать надлежит». В заключение он предлагал, чтобы «по первому зимнему пути» И.А. Рушковский приехал в столицу и лично обговорил с ним все необходимые вопросы^[321].

В свою очередь Рунич жаловался начальству на трудности выполнения «деликатной работы». Тут и осторожность многих москвичей, не доверяющих почте, и пересылка в огромном пакете на имя кого‐либо из чиновников ряда писем разным лицам, и необходимость «снимать несколько оберток и делать слепки со многих печатей» при невозможности долго задерживать корреспонденцию на почте, а в результате «самомалейшее остается на перлюстрацию время». Тем не менее он заверял своего покровителя, что не оставит «всех усилий» своих, чтобы «соответствовать… желаниям вашего превосходительства». В последующем письме он предлагал министру для удобства проведения перлюстрации издать распоряжение по Петербургскому и Московскому почтамтам о запрещении почтовым чиновникам пересылать в своих пакетах «многие десятки писем», и тогда «никакое уже письмо не укроется от надлежащего наблюдения»^[322].

Через пару лет министр опять просил «любезного Дмитрия Павловича» «обратить самое живейшее внимание» на перлюстрацию. Министра особенно интересовало в тот момент, что и как говорят в Москве об иезуитах (за три недели до этого был издан указ Александра I о высылке иезуитов из обеих столиц), а также «и о других разглагольствованиях»^[323].

Тут же почтмейстеру протягивался «пряник» в виде обещания показать его письмо вместе с перлюстрацией государю, ибо, подчеркивал министр, «мое правило есть все подобное доводить» до его сведения. А далее Осип Петрович «отворял» подчиненному свое сердце, преисполненное любви к императору: «Сверх того, что я ему предан и люблю его от всего сердца, почитаю я для него нужным все знать, что говорят и как рассуждают»^[324]. Как тут не вспомнить, что О.П. Козодавлев был не только важным чиновником, но и довольно известным литератором. Замечу также, что наряду с перлюстрацией министр просил Д.П. Рунича сообщать ему для государя, о чем в Москве «говорят и как рассуждают». Московский почт-директор, как видно из переписки, охотно выполнял и это пожелание^[325].

Власть теперь интересовали главным образом суждения и слухи «о правительстве и лицах в оном находящихся», а также факты злоупотреблений и притеснения частных лиц. Так перлюстрация приобретала некий благородный оттенок. В обстановке, когда воровство чиновников было обыденным делом, когда в салонах цитировали лаконичное описание Н.М. Карамзиным положения в стране — «Воруют‐с!», люди, вскрывающие чужие письма, могли успокаивать свою совесть сознанием важности и нужности этого занятия.

Министр вновь напоминал о сугубой секретности перлюстрации. «Надобно, — писал он, — чтоб никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны». Для этого предлагалось все задержанные письма, копии и выписки, а также «рапорты по оным», когда надобность в них исчезнет, уничтожать, «так чтобы и следов сих дел не оставалось»^[326]. Впоследствии, 31 января 1827 года, главноначальствующий над Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын вновь просмотрел все секретные бумаги, касающиеся перлюстрации, сохранив только те из них, «кои признаны были еще нужными для справок, руководства и исполнения», остальные же были «преданы огню»^[327].

Таким образом, перлюстрация все больше становилась инструментом политического розыска и политического контроля. Правительство по мере формирования общества, отделяющего себя от государства, все более желало знать, о чем действительно думают его подданные. Поэтому первой заботой было сохранение строжайшей тайны секретного учреждения. Даже высокие сановники, получив в свое подчинение дело перлюстрации, были вынуждены выяснять у своих подчиненных правовые основы этого занятия. Например, личный друг Александра I князь А.Н. Голицын, добавив в 1819 году к своим многочисленным постам должность главноуправляющего Почтовым департаментом, просил литовского почт-директора А.И. Бухарского сообщить ему, «с которого времени, по каким предписаниям и на каковом основании и правилах» перлюстрация производится в подведомственных тому учреждениях. Подобное же донесение составил для князя петербургский почт-директор К.Я. Булгаков^[328].

Из записки Булгакова от 12 февраля 1820 года князю Голицыну известно, что к этому времени секретная экспедиция перлюстрировала присылаемые от министра иностранных дел К.В. Нессельроде «все письма без изъятия», «иностранные письма до востребования к приезжим из‐за границы и к людям, коих имена первый раз встречаются», вскрывала большие пакеты, «в которых заключаться могут книги», просматривала пакеты с газетами и «вложениями других писем, из коих могут быть и к иностранным министрам», вела наблюдение «за перепискою иностранных министров и агентов здесь пребывающих, исключая шведского посланника». Чтение писем всех иностранных купцов, предусмотренное еще распоряжением графа Ф.В. Ростопчина, не осуществлялось^[329]. К этому времени количество секретных экспедиций сократилось. Они были закрыты в Гродно, Минске, Белостоке, Изяславле и продолжали свою деятельность в обеих столицах, в Вильно, Бресте и Радзивилове.