Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти
В то же время Германия, обладающая в общем, считая даже вместе с Австрией, всего 53 субмаринами против 235 субмарин англо-франко-русско-итальянского флота, потеряла уже несколько этих судов, которые она вряд ли могла заместить, так как построение подводной лодки, как бы оно ни было ускорено, требует по меньшей мере семи — восьми месяцев работы. Если прибавить к этому возмущение общественного мнения против Германии, натянутые отношения с Соединенными Штатами, то можно поверить, что в самой Германии разочарованы результатами подводной блокады. Неожиданное запрещение газеты «Берлинер тагеблатт» за воинственные статьи Ревентлова против Америки многими рассматривалось прямо как результат сильных трений между автором и прозелитом блокады — военным министром фон Тирпицем, с одной стороны, и канцлером Бетман-Гольвегом — с другой.
Но и среди морских специалистов Германии раздаются компетентные голоса против блокады. Так, газета «Таг» поместила недавно статью генерала фон Трюппеля, бывшего губернатора Киао-Чао. Вот что он пишет:
«Центр вопроса в следующем. Можем ли мы действиями субмарин против торгового флота серьезно ослабить Англию или нет? Если нет, то, по-моему, настоящее место субмарин в Средиземном море, Дарданеллах и Суэцком канале, а настоящий объект — военные суда врага. Мне кажется безусловно выгодным променять коммерческую войну субмарин, как она сейчас ведется, на симпатии Соединенных Штатов, далеко для нас не безразличные».
Далее Трюппель доказывает, что война с Америкой будет для Германии делом далеко не шуточным.
В заключение мне хочется привести яркое описание жизни внутри субмарины, данное одному американскому журналисту капитаном «U-16».
Оно было перепечатано в целом ряде заграничных журналов.
«Внутри субмарины воздух тяжел, отравлен парами нефти и серной кислоты. Да, кроме того, дыханием 25 человек, закупоренных в ней. Все время вас одолевает сонливость, отчасти объясняющаяся скукой и бездействием. Едим мы без всякого аппетита и исключительно холодные блюда, так как боимся тратить драгоценную электрическую энергию, нужную для хода лодки. Даже ночью нельзя спокойно всплыть на поверхность, ибо подстерегающие нас миноноски ходят без огней, того и гляди наткнешься на такого врага. Надо ежеминутно быть готовым нырнуть. Спокойнее просто погрузиться на дно и спать там. Бывают дни затишья, когда ничего нельзя делать, так как при спокойном море перископ виден слишком издали. В бурю еще хуже. Волны так треплют субмарину, что приходится думать только о собственной целости. Страшно раздражают бесплодные попытки нападения. На горизонте появляется судно, ты бросаешься за ним, но оно далеко и идет слишком быстро. Кроме того, приходится постоянно опасаться рассеянных повсюду мин. И после долгих дней этого страшного нравственного и физического утомления часто возвращаешься бесславно, не выпустив ни одной торпеды, не дав ни одного пушечного выстрела».
Является ли вознаграждением за подобные неудачи сознание, что в случае «удачи» ты причинил смерть лицам, непричастным к войне, часто женщинам и детям?
«День», 19 августа 1915 г.
Вновь в Париже*
После всяких мытарств и независящих обстоятельств, долее, чем желательно было бы, задержавших меня в дальнем западном городке Франции, я вернулся наконец в Париж.
Большая волна паники, которая охватила его население в дни, когда немцы стояли в каких-нибудь пятидесяти километрах, прошла. Нельзя сказать, чтобы к тому времени, когда я вернулся с семьей сюда, всякая опасность исчезла. Она не исчезла еще и сейчас. Хотя дело на Эне, правда, приобретает все более обнадеживающий характер1, но все же немцы еще близки и сами по крайней мере уверяют, что отошли ненадолго и готовятся-де к новому наступлению.
Тем не менее Париж начинает вновь веселиться.
В общем этот прекрасный, очаровательный Париж, который я люблю ни в каком случае не меньше, чем самые дорогие для меня русские города, изменился мало.
Там, где я живу, на окраине, это изменение совсем не заметно. Только мост в парке Монсури, под которым проходит железнодорожная ветка, да все ворота в допотопных фортификациях уже приготовлены муниципалитетом к уничтожению, забиты толстыми досками с амбразурами для стрельбы. Эти заборы производят весьма юмористическое впечатление, когда вспомнишь о силе действия современных пушек. Очевидно, доски эти сооружались главным образом для спокойствия нервов близ живущих барышень.
В более близкой к центру зоне бросается в глаза другое обстоятельство — множество закрытых магазинов. Мне кажется, что закрыто около 40% торговых заведений. Тут есть и немецкие, особенно молочные, отныне знаменитой, так называемой швейцарско-французской компании Магги. Все эти магазины, как известно, подвергались систематическому погрому. Теперь они стоят мрачные и заколоченные досками. Но по инициативе социалистического депутата Компер-Мореля в некоторых из них уже завелась жизнь. Союз рабочих кооперативов снабжает через их посредство молоком некоторую часть парижан, оставшихся было совсем без молока.
Но, конечно, большинство закрытых магазинов принадлежит либо заведениям со слабым финансовым базисом, которые не могли выдержать огромного, как говорят, для всех предметов мало-мальской роскоши падения сбыта, частью же коммерсантам робкого десятка, которые покинули город, спасая свои животы.
В самом центре, т. е. на Больших Бульварах, исчезает и эта особенность парижских улиц. Только на углу Итальянского бульвара и улицы, ведущей к «Тан», заколочен досками громадный немецкий гастрономический магазин. Над этой печальной дощатой стеной развевается весело английский флаг, а под ним стоит характерная надпись: «В ближайшем будущем открывается английский гастрономический магазин».
Это как бы символ. Тут английские окорока заменяют собой немецкие. Свинья йоркширская отпразднует свою победу над франкфуртской свиньей. В других местах таким же образом английские люди, английский скот, английские вещи постараются воспользоваться блокадой Германии и выбросить с рынка людей, скот и вещи пангерманские.
Еще одна особенность — чрезвычайно большое количество мелких торговцев. По бульварам, прямо сплошь, своеобразные картинные галереи. Со всех сторон на вас смотрят костлявые, узкоглазые Галлиени2, добродушные благообразные Жоффры, молодцеватые и усатые Дюбайли3, сдержанные и аристократические Кастельно4, а рядом с ними — русский главнокомандующий, широкое лицо Сухомлинова5, Френч6 и Китченер. Вперемежку с ними висят большею частью бездарные, малоприличные и наглые карикатуры на Вильгельма. Рассматривая их, я не нашел ни одной, в которой было бы хоть сколько-нибудь изящества во свидетельство французского вкуса. Та же скверная, звериная и сальная бравада, какая продается, наверное, и на Лейпцигштрассе, и, увы, может быть, на Невском, и Тверской. По крайней мере в японскую войну сколько раз лучшие русские люди со стыдом отворачивались от подобной живописи. Но имеются и всякого рода фотографии, посвященные военному быту, всюду, даже на маленьких снимках, поют свои чудные песни гениальные камни многострадального Реймского собора.
Но мелкие торговцы не ограничиваются этим. Множество женщин продает множество маленьких оловянных солдатиков в формах всех родов оружия, всех союзных армий, бюсты короля Альберта, стихи, песни патриотического содержания, но также дешевые лакомства, фрукты, помаду для ращения волос и бесконечное количество тех остроумных изобретений, которыми на ваших глазах совершаются чудеса и которые стоят «не франк, мосье, и не 75 сантимов, и не 50, а только 5 су» и которые оказываются, после возвращения домой, самым жалким куском железа или картона, подлежащим немедленному уничтожению.
Это превращение Больших Бульваров в какую-то случайную ярмарку объясняется большим количеством безработных, старающихся пробиться чем попало.
Движение на главных артериях Парижа меньше, чем в обыкновенное время. В особенности бросается в глаза отсутствие автобусов. Бойкая линия Бастиль — Мадлен, вагоны которой тянулись почти беспрерывной вереницей в одну и другую стороны по всей линии Бульваров, заменена какой-то балагулой, запряженной парой гнедых, которая с визгом и треском встряхивает на каждом шагу своих злополучных седоков и едет по великолепнейшему лицу мира, словно прямо прибывших из какого-нибудь Конотопа или Шклова7. Если только я не ошибаюсь и если в Шклове уже не ходит великолепный бельгийский электрический трамвай.
Очень сильному изменению подверглась сама толпа Бульваров. Обыкновенно эта толпа в высшей степени весела, суетлива, молода и сильно эротична. Сейчас она как-то погасла. Совершенно отсутствуют яркие краски. Все дамы, даже «эти дамы», одеты в тусклые цвета, притом траур встречается очень часто. Смеха не слышно, улыбок не видно, толпа ужасно сдержанна и задумчива. Если вы видите где-нибудь довольно густое собрание, будьте уверены, что то выставлена новая фотография «Иллюстрасион» либо какого-нибудь английского журнала.
