Виктор Бердинских - Тайны русской души. Дневник гимназистки
Опять сижу: сижу – и кашляю, и ною… Положим, не очень-то ною, а больше читаю – Ростана…
Но Миша, Миша! Вот уж удивил. Чего я никак не ожидала. Скорее… мог прийти Алексей Николаевич (Юдин). И вдруг – Миша. И обрадовалась же я ему!..
Воскресенье, 11 декабряМише (Юдину) я разок доставила неприятность. Это было в четверг (8 декабря)… Теперь это чуточку сгладилось, и сегодня он (Миша) уже со своей обычной шутливой манерой советовал мне на Рождестве: во-первых, каждый день ходить (в Вятке) в Широкий Лог206 – на лыжах с утра; во-вторых – съедать по десять яиц, пять французских булок, выпивать по четверти207 молока; тогда – заниматься, а потом – снова гулять вечером по городу; в-третьих – по старой памяти сходить в гимназию; в-четвертых – устроить маскарад и ходить по знакомым…
А про мои стихи – не теперь, а через Соню (Юдину) – сказал, что образы обыкновенны, но чувство природы есть; нужно читать больше поэтов – и классиков, и новых…
И в конце концов и Миша и Алексей Николаевич (Юдины) начали уговаривать меня после Рождества поступить в Школу поощрения художеств208. Алексею Николаевичу-то я знаю, зачем это надо, а что Мише – не могу понять. Екатерина Александровна (Юдина) тоже поддержала…
А теперь уж сложу все свои книжки в корзинку – и эту тетрадь тоже. 15-го (декабря) ведь уж я поеду домой (в Вятку). Вот хорошо!..
Только – как вот поеду? Это – очень сомнительное дело…
А завтра и послезавтра пойду к Ане (Корепановой) и Минюшской. Не знаю – успею ли к Галине Александровне (Краснощековой)?..
Глава 8
1917 год
Вятка.
Февраль. А я – дома и не думаю ехать в Питер. Неделя прошла уже с того момента, как пришлось мне узнать о том, что… что «мечтам и гóдам нет возврата…».
В воскресенье (29 января) был Шмелёв. Поражена катаральным состоянием верхушка правого легкого. И ехать – думать нечего. «Это не опасно, только надо беречься… Не падайте духом…» Но при этом – ни одного прямого взгляда на меня. Это уже подозрительность – вот эта предыдущая фраза… «Но что же делать?» – пришло мне сегодня в голову. Вероятно, потому, что мне сегодня трудно дышать (это уж виновата мамина болезнь и взаимные отношения наших – но об этом после) и болит в правой части грудной клетки, вверху. Вот во что обратился бронхит, тот отчаянный кашель, от которого я задыхалась и думала уж, что умру в один из таких приступов. Но вот – не умерла, только в легкие спустилось: ведь они у меня подготовлены ко всему – кубическим воспалением209.
И тетя особенно настаивает на окончательном излечении, как и Красовский210, который задержал меня здесь после Святок, сказав маме:
– Надо дать ей поправиться. Бронхит серьезный. Лечиться долго…
Так ведь он (бронхит) у меня и тянется-то долго. В ноябрь, 24-го, я засела уже дома – там, в Питере, а кашель и неделю перед тем был…
Там двое (врачей) меня лечили, и своим судом я лечилась, и – как будто – кашель стал проходить. Но надо было ехать, и в вагоне – душном от невероятного количества человеческих тел – было так жарко и так невозможно дышать, что всё это солдатье, мужичье и прочее пооткрывало окна. Как раз надо мной. От жары я обливалась пóтом и начинала было чувствовать, что мне от этого легче, и вот – открывали окно. Я закутывалась всем, что было под руками, но пот исчезал. Застывал просто…
Ах, какая я приехала «красивая» домой! Грязная, бледная, с измятым от бессонницы и утомленья лицом, с красными глазами… Фи!..
В этот же день сходила в баню. А потом потянулись дни, полулежачие – в постели и креслах, и ночи – с задыхающимся кашлем. Казалось, вот-вот не хватит воздуху – и конец. Всё внутри переворачивалось, и доходило до рвоты. Как-то выплюнулось несколько ниточек крови. Но мокроты, которой я захлебывалась в Питере и которой в моих легких и бронхах вырабатывалось такое поистине невероятное количество, – не было.
Никольский был:
– Денька три дома посидеть, а там – пройдет. Проглотить десяток порошков – и будет…
Приехал Молчанов211. Этого видела в первый раз. Молодой, но симпатичный. Теплые руки. И… и он – не доктор. Доктору не полагается так чувствовать, что в его руках – женское тело… Ну и от этого ничего пользы не было:
– Посидеть до Рождества (это – третьего дня было) и поесть десять порошков…
Впрочем, он глубокомысленно изрек (с «ятью» обязательно), что «собака сидит, вероятно, в бронховом узле – что это значительно лучше, чем если бы она кусалась из-за сети мелких бронхов» (конечно, он о «собаке» не упоминал) и что «шейка» у меня «длинна»… Разумеется, это – о шейке дыхательной, но… можно было бы об этом сказать иначе…
Итак, этот молодой «недоктор» исчез, посоветовав «устроиться» так, чтобы «порошков не принимать больше». Я с ним простилась с легким сердцем – и с тем, чтобы «постараться» не видаться с ним больше для консультации…
А потом, на второй день Рождества (26 декабря), появился старый знакомый, еще мамин врач – Красовский. И тут-то настало первое разочарование:
– Бронхит очень серьезный, лечиться долго. Отъезд отложить. Малокровие внушительное… Долго пить мышьяк и duotal…212
Это было внимательно и добросовестно. И я благодарна была его откровенным словам. А потом, когда мама была у него – подписывать лекарства (рецепт), он и сказал, что «ехать сей девице нельзя». И она (мама) мне этого не сказала, и я жила до 29-го (января) в надежде на отъезд и волнениями из-за своих курсовых (дел)…
В воскресенье (29 января) Шмелёв решил всё. Слова Красовского закрепили решенье, и с этих пор до сегодня я пишу письма Юдиным, и надо еще много кому написать, главным образом – хозяйке (квартиры), но рука не поднимается – еще раз письменно отказаться от всякой надежды на возвращение в туманы Питера. Потому что вновь я чувствую, что надолго – о, конечно, надолго, если не навсегда – для меня закрыт туда доступ на целые зимы… Если отпустят, так только ненадолго – повидаться со старыми знакомыми и моими друзьями. Ведь только там у меня есть друзья…
Письма Юдиных теперь для меня – всё, так как здесь не с кем поговорить о посторонних вещах. Никого не бывает у нас, кроме Капочки – недалекой и неумной, маленькой и кругленькой, пожилой уже девушки; Ольги Павловны – полусумасшедшей старой отставной учительницы, считающей викария Павла213 своим братом (кстати, давно умершим) и говорящей такие глупости, что – о-о-ох!..
Кто еще? Мария Михайловна Михайлова. Старуха-богомолка, возмутительная по взглядам и суждениям. Это – тетка тети-Юлиного мужа. Некогда жившая очень хорошо (в материальном отношении) с мужем, почтовым чиновником – на Урале, да и здесь… Ах, какой хороший старик был! И как она отравляла ему жизнь!..
Больше почти никого не бывает.
Впрочем – Вшивцев. Этот ходит чуть не каждый день. Вот уж терпеть не могу кого!.. Зол, мстителен, груб и зазнайка. И однако, меня не смеет задевать – ни в чем…
Я не хочу больше писать о них. Это – мало того что скучно и бесполезно, так еще и такие мысли вызывает, от которых больно и о которых – потом… Потом…
12 февраля, воскресеньеСегодня мне было хорошо. Так ярко было солнышко, и такой милой стариной веяло от давно полученных писем. Я сортировала их сегодня. Так – механически. Только два-три перечла. И захотелось написать Зинаиде Александровне (Куклиной) что-нибудь. Написала открытку – о счастье. Смешно…
Ведь обе здесь живем. Но когда еще я смогу пойти куда-нибудь?.. И потом: мы в письмах лучше разговариваем – спокойнее и находчивее…
Сегодня получила письмо-открытку от Маруси Шутовой. Пишет: «Хорошо, что вы не приедете сейчас. Здесь трудно жить в продовольственном отношении. Ждем больших событий…» Так хорошо написано! Папе очень понравилось тоже…
Вообще, там (в Петрограде) что-то назрело – и скоро прорвет. С часу на час ожидать можно. А я – здесь!.. Всё, всё, начиная с убийства Распутина, случившегося через три-четыре дня214 после моего отъезда, – всё пройдет без меня… А так интересно! Уж там-то что-нибудь уж можно было бы узнать. А так – интересно… Э-эх! И какого это, забрала меня когда моя болезнь! А ведь ничего, сидя здесь, не увидишь!..
Сегодня – двенадцатое (февраля). О, они (то есть Юдины, разумеется), конечно, уже получили мою посылочку – портфель (папку для рисунков), книгу, письма. И какое впечатление всё это произведет на них? Соня, вероятно, будет удивлена и недовольна. Но не очень поражена. Неясное предупреждение с (железнодорожным?) билетом уже заронило в ее голову какое-то подозрение и сомнение – как видно из последнего письма. Но недовольна будет. Теперь обо всем придется писать, и ответ на это придет не раньше десяти дней. Вот это ей неприятно будет…
