Арсений Ворожейкин - Небо истребителя
— Это хорошо! А как с армией? Неужели уволился?
— Уволился. Почти полгода жил безработным. В кадрах меня обвинили во всех грехах, в каких только можно обвинить военного человека. Спасибо главкому. Заступился. Теперь я летаю. Да еще как!
О своих мытарствах Амет-Хан говорил скупо, зато о новой работе рассказывал увлеченно. Меня заинтересовало вооружение реактивных самолетов.
— Насчет Як-пятнадцатого, — со знанием дела объяснил Амет-Хан, — этот самолет переходный и специально создан, чтобы летчики почувствовали, что такое реактивная авиация. МиГ-девятый — перспективный. Пятидесятисемимиллиметровых пушек на «мигах» не будет. На них устанавливаются три пушки: две двадцатитрех— и одна тридцатисемимиллиметровая. А на «яках» две пушки двадцатитрехмиллиметровые.
— Вот это да! И скоро мы получим такие машины?
— Скоро. Их уже начали выпускать серийно. А вот-вот появятся реактивные истребители Микояна и Лавочкина. Необычные — со стреловидным крылом. И скорость за тысячу километров.
— А ты, Аметха, не фантазируешь?
— Сам сначала не верил: уж больно сильный скачок в развитии истребительной авиации. И не только в истребительной. Уже готовится к выпуску и реактивный бомбардировщик Ильюшина. Двухмоторный со скоростью за девятьсот километров. И вообще, скоро вся наша военная авиация перейдет с поршневой на реактивную.
— Значит, догоним американцев? — спросил я.
— Конечно! — уверенно ответил Амет-Хан. — Новый «миг» будет и но скорости и по маневренности лучше.
— Хорошо бы. — Заметив, что товарищ ежится от холода, я пригласил его на обед: — Заодно посмотришь, как реактивщиков кормят. Нам дают одного шоколада в месяц чуть ли не килограмм.
— С удовольствием сниму пробу, — согласился Амет-Хан. — Я чертовски проголодался.
5.
Настал день генеральной репетиции. Его начало омрачило меня: на было ведущего пятерки старшего лейтенанта Сергея Елизарова. Летчики заявили, что после обеда его в гарнизоне никто не видел. «Наверно, в такой ответственный момент уехал к жене и проспал, — подумал я. — Хорошо, что командир резервной пары на месте. Предусмотрительность — великое дело». Хорошо, что в этот день на аэродроме не было вышестоящего начальства. Генерал Сбытов предоставил полную самостоятельность командирам полков. Он даже не определил время взлета, а только указал с точностью до секунды, когда группа должна пройти над первым контрольным ориентиром. От него полк должен был сделать разворот и занять свое место в парадной колонне реактивных самолетов, летящих курсом в а Красную площадь.
Аэродром высох, зазеленел и позволял работать с грунта. Чтобы экономить горючее, было решено взлетать и садиться пятерками. Летчики освоили самолет и делали это уверенно. Для безопасности при взлете и посадке приходилось держать между машинами увеличенные дистанцию и интервал.
Четыре пятерки и два самолета резерва дружно поднялись в небо. Генеральная репетиция прошла хорошо. Все были довольны, что пролетели над Красной площадью так, как а предусматривалось заданием. Я возглавлял пятерку. Сзади меня в колонне летели только ведущие. Их ведомые и два летчика резерва, как и было предусмотрено, отошли от колонны, когда она развернулась над главным ориентиром.
После репетиции руководитель полетов Висковский и замполит Сорокин уехали в Москву. Висковский торопился домой, а Сорокин хлопотал о посещении театров и музеев. Все это было оговорено заранее. Техники остались на аэродроме готовить самолеты, а летчики, проведя разбор генеральной репетиции, поехали с аэродрома в казарму на грузовой машине. Как обычно, при выезде с аэродрома остановились у закрытых ворот. В кабине сидела женщина-врач, я с Домовым — в кузове на скамейке в первом ряду. Пока часовой проверял документы у водителя, я смотрел на величаво стоящие по бокам ворот бомбы. Домов заметил:
— Этим махинам когда-нибудь надоест стоять часовыми, и они лягут на землю. Отдохнуть. Одна, того и гляди, упадет.
Машина резко, рывком тронулась, и накренившаяся бомба, как бы подтверждая предположение Домова, начала медленно падать прямо на людей. Все на какой-то миг застыла, не понимая, что происходит. Я подумал, что движение бомбы есть не что иное, как галлюцинация от яркого солнца и быстро рванувшегося грузовика. Видимо, и остальные подумали что-то в этом роде. Иначе все стали бы прыгать из кузова, но этого никто не сделал. Машина двигалась, и бомба только шаркнула по заднему борту кузова. Это шарканье сняло все иллюзии. Не успей машина проскочить вперед на метр-два, несчастья бы не миновать. Я обеими руками заколотил по кабине. Летчики спрыгнули на землю — и к бомбе. Кто-то тревожно произнес:
— Неужели диверсия?
Но осмотр показал, что виновником происшествия стал небольшой камень. Бомба стабилизатором стояла на земле, под тяжестью оседала, но злосчастный камешек нарушил ее равномерную осадку, и она стала постепенно клониться в сторону дороги. Рывок машины колыхнул почву, и бомба упала.
Машина снова тронулась. Взволнованные происшествием, летчики возбужденно разговаривали. Костя Домов, плотно сжав губы, молчал. Я сказал ему:
— Ты, Домаха, настоящий пророк. Из-за этой коварной бомбы и твоя встреча с Галей могла сорваться. Она, наверно, уже ждет тебя в казарме?
— Меня потрясла эта бомба. Никак не могу опомниться.
— И о Гале забыл?
— Ты что?
— А номер в гостинице заказать не забыл?
— Я договорился с нашим начальником штаба. Его жена с сыном уехала к родным. Он остался один. А квартира двухкомнатная. Одну он уступил нам с Галей.
Когда мы открыли дверь в кабинет-спальню, там на диване сидели Галя и какая-то незнакомая мне женщина. Я весело поздоровался. К моему удивлению, Домов как-то странно застыл, а точнее, остолбенел, и его правое ухо нервно задергалось. Наконец и я узнал в незнакомке Шуру, его первую жену. Ее взгляд пронзил Домова. Этот взгляд был, наверно, таким же, как 22 июня 1941 года. Сколько раз этот взгляд снился ему и терзал душу! И вот все повторилось. Только сейчас Шура была не в голубом платье, а в светлом костюме. Пока мы в растерянности стояли, она раньше всех опомнилась и деланно-любезно, словно хозяйка дома, пригласила:
— Входите, пожалуйста. Мы вас давно ждем, — и спокойно поднялась с дивана. Галя, словно ей кто-то властно скомандовал, тревожно вскочила. Она была ниже Шуры и рядом с ней выглядела совсем девочкой. Домов, не зная, как себя вести, медленно приближался к женщинам. Но Шура пришла на помощь и, кивнув на Галю, пояснила:
— Я ей многое рассказала о себе, а она мне о ваших семейных делах, — Шура сначала обняла и поцеловала Домова, потом меня, отступила на шаг, окинула нас обоих оценивающим взглядом. — Я рада за вас, за ваши боевые дела и за вашу счастливую семейную жизнь.
Шура говорила спокойно, но в этом спокойствии проскальзывали нотки тревоги и глубокого горя. Минувшая война, видимо, крепко жила в ее сердце, Галя не выдержала и со слезами на глазах кинулась к мужу:
— Костя, дорогой мой…
Много написано про любовный треугольник. И вот он, этот треугольник, изуродованный войной, смешанный с трагедией. На спинке дивана лежали две дамские сумочки и два букета. Букеты из красных тюльпанов и ландышей. Мое внимание привлекли волосы Шуры. Раньше они у нее были черными. Почему она их покрасила? Где она была эти пять лет? В концлагере? Или работала разведчицей в тылу врага? Она ведь знает немецкий язык. Многие женщины с годами теряют красоту, но лет до сорока по-своему становятся лучше, нежнее и женственнее. Шура явно состарилась. На круглом лице появились морщины. Губы заметно увяли. Сколько горя, страданий и страха надо пережить, чтобы так измениться! А ведь она ровесница Домахе.
Галя с мужем тоже глядели на Шуру.
— Изучаете меня? — с тяжелым вздохом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Что, сильно «похорошела»?
— Не надо, — попросил Домов, но она словно не слышала его.
— Видимо, есть доля правды в народной поговорке: все, что ни делается, — к лучшему, — сказала Шура и резким жестом взяла букет тюльпанов. Он в моих глазах мелькнул, как огненная трасса в воздухе. Она разделила букет на три части, одну оставила у себя, остальные подарила Косте и мне: — Это в честь нашей Победы. Красный цвет — цвет борьбы. А мы ведь с вами солдаты.
— Так откуда ты? — не выдержал Домов. — Я считал тебя погибшей.
— И, может быть, хорошо сделал. Я уже третий год замужем за немцем. Я и муж стали партийными работниками. И столько у нас дел, что порой и спим на работе. У меня служебный деловой разговор вошел в привычку. Муж мой был фашистом, а стал коммунистом.
…Наши разведчики выдали Шуре паспорт на имя жены погибшего немецкого офицера и послали в Минск. Оттуда она уехала в Варшаву, устроилась на работу машинисткой на железнодорожной станции, с которой отправлялись поезда на восточный фронт. Здесь она и познакомилась с фашистским полковником. Весной 1943 года его перевели в группу армий «Центр» под Курск. Он просил Шуру, чтобы она поехала с ним. Наши разведчики через своих связных дали на это согласие. Там он устроил Шуру в штаб.
