Денис Абсентис - Злая корча. Книга 1. Невидимый огонь смерти
Спорынья, ржаные маточные рожки (secale cornit). Наши крестьяне, пользуясь названiемъ, встрѣчаютъ на колосьяхъ ржи появляющiяся обыкновенно во время сыраго лѣта черные наросты въ видѣ рожковъ. Эти зернышки крестьяне вообще для спорыньи, въ припекѣ запекаютъ въ хлебъ, между тѣмъ какъ это самый сильный ядъ, от котораго можно умереть или, наконецъ, прiиобрѣсти самые сильные припадки, сопровождаемые корчами, нервнымъ разстройствомъ, криками, стонами, тоскою, и даже онѣмѣнiемъ въ нѣкоторыхъ частяхъ тѣла. Эта болѣзнь называется рафанiя, или злая корча. Поэтому въ такихъ случаяхъ нужнѣе всего остерегаться рожковъ и тщательно отдѣляя ихъ, зарывать въ землю, чтобы кому нибудь не попало по вѣтру въ ротъ[252].
Не ведали об опасности не только крестьяне. Если Лев Толстой писал в начале 1890-х: «лучше совсем не есть хлеба, чем есть хлеб с спорыньей, от которой наверное умрешь», то многие другие писатели были еще очень далеки от такого осознания. Русский прозаик Владимир Пименович Крымов (1878–1968), любивший хвастаться как раз тем, что его выгнал из своего дома сам Толстой, в автобиографической книге «Сидорово учение» (Берлин, 1933) пишет о своем детстве и рожках спорыньи: «никто у нас не знал, что это ядовитая спорынья; я собирал их и ел, а потом у меня на ногах появились какие-то мокрые пятна, долго не заживали, и доктор не знал, что это такое, и только теперь я узнал, что это было от спорыньи». Уже в эмиграции у писателя стало ухудшаться зрение, а к концу жизни он полностью ослеп. Сам он считал, что был «пожирателем книг» и слишком много читал. Было ли это отдаленным последствием отравления? Сложно сказать. Возможно, эти «мокрые пятна» появились и по какой-то другой причине, хотя симптомы в виде «волдырей или язвинок» от эрготизма в источниках встречаются нередко (вспомним и «демона» на Изенхеймском алтаре), да и слепота писателя в контексте отравления выглядит логично. Но сам этот рассказ — лишнее подтверждение того, что дети спорынью ели, и характерно, что писатель, издатель и бизнесмен Крымов узнал о ее вреде только к концу жизни.
Даже в XX веке ничего не меняется, несмотря на все разъяснительные меры. В массовом крестьянском сознании вредность спорыньи по-прежнему не укладывается, и в 1906 году мы также можем прочитать:
Такъ какъ крестьяне не признаютъ спорынью за вредную примѣсь и потребляютъ ее съ хлѣбомъ в значительныхъ количествахъ, то въ результатѣ среди населенiя наблюдаются такiя болѣзненныя явленiя, какъ злая корча, выкидыши и проч.»[253].
При этом агрономический журнал сообщает, что в отдельных случаях спорынья на тот момент составляла до 2 % урожая. Ровно ту же картину описывает в 1927 году изучающий текущую эпидемию врач Максудов:
Население в начале токсидемии совершенно не верило, что заболевание вызвано примесью спорыньи к хлебу. Одни считали это божьим наказанием, другие смотрели на рафанию, как на «поветрие», заразную болезнь, третьи видели в ней результат простуды. Некоторые крестьяне указывали мне, что в голодный год им приходилось есть и лебеду, и древесную кору, и мякину, — однако корчи не было. Приходилось слышать и такие рассуждения: «Спорынья родится в самом хлебе, чтобы хлеб был спорый, а не для отравы»[254].
Уполномоченный деревни Суюрки признавался Максудову, что не верит в отравление спорыньей — ведь он «сам ест с осени спорыньевый хлеб — а вот его не корчит». Так же рассуждали и остальные, поэтому среди крестьян «большая часть до самого конца оставалась при убеждении, что заболевание происходит не от спорыньевого хлеба, а от простуды»[255].
Крестьяне спорыньи не боялись, просто не веря в ее вред. Саму мысль о том, что хлеб — основа жизни — может быть опасен, их сознание отвергало. Если крестьяне ели спорынью год-другой и не замечали никаких вредных последствий, а на третий год вдруг ни с того ни с сего пальцы, руки и ноги начинали отваливаться — то это, понятно, не от нее. Кроме тех случаев, когда спорынья бывает почти не ядовита, хотя и присутствует в урожае, роль играл и тот фактор, что при отсутствии явно выраженной «злой корчи» многие отравления просто не замечали или списывали недомогание на другие причины. Максудов приводит результаты обследования им деревни, где почти все считали, что никакой «корчи» у них нет. При исследовании же оказалось, что почти у половины населения наблюдались объективные признаки отравления спорыньей, а у большинства оставшихся и объективные, и субъективные. Было выяснено, что в реальности поражены отравлением 78 % жителей[256].
Максудов также упоминает характерный случай, вполне достойный присуждения известной «премии Дарвина»:
В Сарапульском Окрздравотделе мне сообщили, что в Рябовском районе один крестьянин, желая доказать безвредность спорыньи, съел около стакана чистой спорыньи и — на другой день умер[257].
В Марийской Автономной Области в 1929–1931 гг. «явления отравления спорыньей были, как известно, настолько выражены, что потребовали специальных мер Облздрава (посылка санитарно-просветительных отрядов). Эрготизм особенно отмечался в Горно-Марийском районе»[258]. Но спорынья все еще оставалась в народном представлении предвестницей не «глада», как у Гоголя, а урожая: «Если появилась спорынья, то урожай будет, так как хлеб спорится. Шуйск. Влад. 1931»[259].
В местах, где сильная эпидемия прошла недавно, и ее последствия были видны наглядно — вот только там о вреде спорыньи знали и помнили. Например, уроженец уральской деревни Горка Куединского района (1918 года рождения) рассказывал, что у них в компании деревенских детей были и такие, у которых вместо рук или пальцев «торчали кости». Потом все эти дети умерли. И в этой деревне крестьяне старались избегать употребления спорыньи. Зерно с рожками отбирали и уничтожали, несмотря на голод, а на местах, где злаки поражались спорыньей, старались зерновые культуры не сажать. Дети ходили по полям и убирали колоски с рожками. Но такой наглядный гангренозный вариант проявления болезни встречался в России относительно редко.
Те же, кто еще не сталкивался с последствиями отравления вживую, продолжали быть в неведении. Я разговаривал с людьми, которые ели спорынью в 1946–1947 гг. в Ярославской области во время известного массового голода. Деревенские дети переплывали на лодках Волгу, чтобы собрать рожки, «столбики» и сгнившую картошку, из которой пекли «тошнотики». Спорынью ели пригоршнями, и никто никаких симптомов отравления не замечал, а о ее вреде даже не догадывались. Женщина, чье детство прошло в тех краях, будущий психиатр-нарколог, став студенткой, была поражена, как это спорынья может быть ядовита — ведь она ела ее несколько лет без всякого вреда!
Зато в Сибири в те годы спорынья уродилась совсем другая. Например, в селе Инченково Кемеровской области в 1946 году отравились спорыньей 160 работников колхоза «Огонек», восемнадцать из которых умерло[260]. Сколько в то время было подобных вспышек — неизвестно, информация не распространялась. Подобные случаи априорно предполагались диверсиями, расследовались органами госбезопасности, а масштабы отравлений и смертность от них (чаще виновна была даже не спорынья, а фузариоз зерновых) и непосредственно от голода власти пытались скрыть. Вероятно, за время голода 1946–48 гг. в России, Украине и Молдавии погибло не менее миллиона человек[261].
Последствия эпидемий в те годы, когда спорынья урождалась с большим количеством алкалоидов или с «удачным» их составом, могли быть очень серьезными, особенно с учетом того, что полностью излечится от отравления обычно уже не возможно. Как отмечал Максудов: «Jahrmarker, осматривая больных рафанией, пришел к выводу, что в результате отравления спорыньей образуется особая конституция (Ergotismuskonstitution), которая остается на всю жизнь, а д-р Колотинский утверждает, что эпидемия эрготизма в значительной степени способствует вырождению населения»[262]. Те же, кто оставался живым после отравления, все равно обычно умирали в течение нескольких лет или доживали свой век с нарушенной психикой. Тучек (Tuzek), обследуя переболевших шесть лет спустя после эпидемии, в 1886 году, отметил, что значительное количество из них уже умерло, а большой процент являл картину слабоумия. В той же деревне Суюрки (Суюрка), где, как сообщал процитированный выше Максудов, никто в спорынью не верил, побывал и проф. Выясновский: «Отмечу между прочим, что из группы больных, болевших до 12 месяцев и больше, в этой деревне в живых осталось на лето 1935 г. лишь 2 человека; остальные же все умерли»[263].
Глава 11
Русская рулетка
Дай, Господи, спорыньи и легкости и доброго здоровья
