Кирилл Резников - Мифы и факты русской истории. От лихолетья Cмуты до империи Петра
Пытается Гришка спастись колдовством и в момент своей погибели, но не успевает:
Обступила сила кругом вокруг,
Вся сила с копьями,
Гришка-рострижка, Отрепьев сын
Думает умом своим царским:
«Поделаю крылица дьявольски,
Улечу нунь я дьяволом».
Не успел Грешка сделать крыльицов,
Так скололи Гришку-рострижку Отрепьева.
Когда Гришка не колдует, он богохульствует — нарушает пост: «Скоромную еству сам кушает, || А постную еству роздачей дает», и ругается над православными святынями: « А местные иконы под себя стелет, || А чюдны кресты под пяты кладет». Во всех песнях его ожидает неминуемая и заслуженная смерть: «Тут Гришке Расстрижке смерть придали. || В поганое место мясо бросили».
Лжедмитрий I в русском искусстве XVIII в. На русской сцене Лжедмитрий I впервые появился в пьесе А.П. Сумарокова «Самозванец» (1771). Герой пьесы наделен самыми низкими страстями. В Москве он «много варварства и зверства сотворил», чем гордится: «Здесь царствуя, я тем себя увеселяю, || Что россам ссылку, казнь и смерть определяю». Самозванец всех ненавидит и мечтает погубить Россию и свой народ. Сюжет закручен вокруг страсти Самозванца к дочери Шуйского, Ксении, которую он пытается заставить стать своей женой. Нынешнюю жену, «католичку», он намерен отравить. Кончается всё восстанием народа и самоубийством Самозванца, который по выражению автора «издыхает». Пьеса Сумарокова пользовалась успехом; в ней играли лучшие русские актеры конца XVIII в. И.А. Дмитревский, И.И. Калиграф и П.А. Плавильщиков.
Самозванец у Пушкина. XIX в. принес русской драматургии пушкинского «Бориса Годунова» (1825). В черновых вариантах в названии пьесы присутствует имя Отрепьева, например «Комедия о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Хотя пьеса названа в окончательной редакции именем Бориса, Самозванец в ней такой же главный герой, как Борис. Он даже превосходит Бориса количественно — по числу сцен (9 против 6) и количеству стихов. В трактовке Самозванца Пушкин разошелся с Карамзиным и создал привлекательный образ. Самозванец ему решительно нравится, он называет его «милым авантюристом» и в набросках предисловия к «Борису Годунову» сравнивает с Генрихом IV: «В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров». Там же Пушкин говорит о «романтическом и страстном характере» своего героя.
Больше того, Пушкин находит в Самозванце родственные черты: ведь Пушкин тоже храбр, великодушен и хвастлив, любит удовольствия, не прочь повоевать и равнодушен к религии. У него, как и у созданного им Самозванца, романтический и страстный характер, но главное, они оба — поэты и поэтически видят мир. Ведь Самозванец был мастер сочинять каноны — сложные стихотворные произведения, требующие немалого искусства. Отсюда его уважительное отношение к бедному поэту, преподнесшему ему стихи в доме Вишневецкого:
Самозванец: Что вижу я? Латинские стихи! Стократ священ союз меча и лиры, Единый лавр их дружно обвивает. Родился я под небом полунощным, Но мне знаком латинской Музы голос, И я люблю парнасские цветы. Я верую в пророчества пиитов.
Здесь Пушкин возвышает Самозванца до себя, ибо реальный самозванец был проще и грубее, и при всем красноречии вряд ли стал бы говорить о союзе меча и лиры или парнасских цветах. Это поэтический лексикой не XVII в., а конца XVIII — начала XIX, уместный в устах В. А. Жуковского и иногда проскальзывающий даже у зрелого Пушкина. Была ещё причина, располагающая Пушкина к самозванцу: ведь его предок, Гаврила Пушкин, служил Лжедмитрию и немало способствовал его восшествию на престол, а предками своими Пушкин гордился. И всё же в конце трагедии Пушкин отвергает Самозванца как человека и выносит ему приговор как новому царю-Ироду. Сделано это мнением народным, точнее, молчанием народа:
Мосальский:
Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мёртвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует.
Молчание народа — гениальная находка. Здесь Пушкин вместе с народом, он обвиняет Самозванца, на пути к трону раздавившего беззащитную мать и сына. Самозванец — преступник и конец его близок.
О Лжедмитрии I. Вокруг и после Пушкина. Все русские произведения о Смутном времени, появившиеся в XIX в., написаны с оглядкой на «Бориса Годунова». В первую очередь это относится к идейным противникам трагедии Пушкина. В 1829 г. выходит из печати роман Фаддея Булгарина «Димитрий Самозванец». Булгарин считает, что самозванец — чужеродное явление для России. Его появление есть следствие интриги иезуитов. Он пишет: «Не только митрополит Платон, но и другие современные писатели верят, что явление Самозванца было следствием великого замысла иезуитского ордена, сильно действовавшего в то время в целой Европе к распространению Римско-католической веры... Сии-то сомнения насчёт рождения Самозванца, его воспитания и средств, употребленных им к овладению русским престолом, послужили основою моего романа». Булгарин отрицательно относится к самой идее самозванства. В одной из статей он писал но этому поводу: «Кто бы он ни был, расстрига или чужеземец, память его будет омерзительна для России и все его блестящие качества помрачаются одним намерением царствовать, не имея на то право ни по рождению, ни по выбору».
А.С. Хомяков в трагедии «Дмитрий Самозванец» (1832) стремился развивать образ, созданный Пушкиным. Но Самозванец Хомякова мечтателен, лиричен и отстранен от народной жизни. У него нет опоры в России и сам он лишь игрушка в руках Ватикана и Польши. Пушкин, возлагавший «надежды» на трагедию, был разочарован, услышав ее на авторских чтениях в 1832 г. Он предпочел вообще не высказываться. Трагедия не понравилась и М.П. Погодину, что подтолкнуло его написать драму ««История в лицах о Димитрии Самозванце» (1835). Пьеса посвящена Пушкину и написана под его влиянием, особенно по форме. «История в лицах о Димитрии Самозванце» начинается с момента, когда заканчивается трагедия Пушкина, с прибытия Самозванца в Москву, а заканчивается его убийством и всеобщим криком: «Многая лета благоверному царю нашему Василью Ивановичу! Многая лета!» Самозванец Погодина уклонился от Самозванца Пушкина в сторону прямо противоположную его образу у Хомякова.
Погодинский Самозванец проще и циничней пушкинского. Он хвалится Басманову: «Каков, брат, я — захотел — и царь!» Смеется над своей речью над усыпальницей Ивана Грозного: «Ну ошибся ли я хоть в одном слове перед гробом вашего любезного Ивана Васильевича! Ха, ха, ха! Я плакал в самом деле по нём, как по отце родном!» Лишенный поэтического прозрения, он пуст и беспечен, недооценивает бояр, особенно Шуйского, и чрезмерно восхищается поляками и их образом жизни. На первом приеме он говорит боярам: «Я хочу, чтоб народ мой веселился и радовался. Полно ходить, потупив глаза, повесив голову. Смотрите, как живут поляки, поют себе да пляшут. Вот у кого перенимайте. Мне хочется, чтобы вы жили на их образец. Теперь вы слишком грубы и дики! со стороны смотреть на вас смешно». Самозванец Погодина, видимо, близок к реальному прототипу, что оценил Н.В. Гоголь, написавший автору о пьесе: «Самозванец мне очень нравится. Он не движется на сценической интриге, но тем не менее составляет полную, исполненную правды, стало быть историческую и поэтическую картину».
В статье В.Г. Белинского «Борис Годунов» (1845) автор, разбирая пьесу Пушкина, отмечает идеализацию образа Самозванца. По поводу сцены у фонтана он пишет, что сцена хороша, но в ней «как будто проглядывают какие-то ложные черты, которые трудно и указать, но которые тем не менее производят на читателя не совсем выгодное для сцены впечатление... Самозванец в этой сцене слишком искренен и благороден; порывы его слишком чисты: в них не видно будущего растлителя несчастной дочери Годунова... Кажется, в этом заключается ложная сторона этой сцены». Белинский восхищен концовкой пьесы с безмолвствующим народом. Он видит здесь «черту, достойную Шекспира... В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свой над новою жертвою — над тем, кто погубил род Годуновых».
Лжедмитрий I в искусстве второй половины XIX — начале XX в. В 1866 г. А.Н. Островский написал драматическую хронику «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Островский изучал не только Карамзина, но известные тогда источники. В ходе работы над пьесой Островский отказался от идеализации образа Самозванца, которому он поначалу хотел придать черты народного царя. В итоге остался конфликт почвенника Шуйского и пришельца, чуждого России, — самозванца. Самозванец хоть и добрый царь и рыцарски благороден, но он чужд России. Напротив, Шуйский — свой, московский, и он переигрывает Самозванца. Против Самозванца весь уклад старинной русской жизни. Бояре возмущены его отношением к царской казне как к военному трофею, предложенному Марине. «Люд московский» раздражен засильем иноземцев. Купцы видят в Самозванце «еретика», который «латинской, езовитской веры от греческой не может отличить». Пьесу Островского высоко оценили Н.И. Костомаров и Н.А. Некрасов. В 1867 г. пьеса была опубликована и в том же году в Москве состоялась её театральная постановка. Пьеса имела успех. Последующая постановка в Петербурге (1872) была неудачной и в дальнейшем пьесу ставили редко.
