Павел Загребельный - Евпраксия
Есть еще одна и более ужасная опасность, которой следует избегать изо всех сил тем, кто пишет историю: они обязаны не допускать, чтоб сухость языка и бедность смысла унизили достоинство деяний. Слово должно соответствоватъ делу, о коем ведут речь, и язык писателя не должен отставать от возвышенности предмета".
Вильгельм Тирский.
Belli Sarci Historia. 1185 г.
ИМПЕРАТРИЦА
Нельзя сказать, что она была обеспокоена необычайной новизной положения, - слово "ошеломлена" к женщине как-то не подходит.
Станешь императрицей - осчастливишь мир... Себя или мир? Думая о мире, думаешь о себе.
В ней проснулась женщина, что знает про свою красоту, считает, что лишь ее природа одарила наивысшими достоинствами, лишь ей надлежит занять и положение. Генрих - император по происхождению. Родился императором, и в том никакой заслуги. Просто случай. Она же станет выше всех женщин благодаря самой себе. Ибо такова она есть, а лучшей нет на земле!..
Все, что тебе суждено, живет в твоей душе неосознанно. Еще недавно Евпраксия считала, что быть дочерью великого кпязя удается не всегда безнаказанно. И вот все изменилось. Она станет императрицей; она заберет у Генриха пусть хоть какую-то частицу германской грубости, передаст ему взамен русскую мягкость. Осчастливит мир, осчастливит.
Император на время оставил Кведлидбург. Возвратился, когда в горах победила весна, когда природа уже возвела кругом свое зеленое царство, над которым не властны ни короли, ни императоры.
Евпраксии захотелось в горы, хотя раньше не любила их, всегда воспринимала как чуждые и неприветливые.
...Выезжали из Кведлинбурга в пышности и веселье. Белые кони, золотые императорские стяги, рыцари в позолоченных панцирях, придворные дамы в черно-червонных платьях, белые плюмажи, багряное одеянье Евпраксии, в бело-золотом помолодевший император.
Вырвались из узких заплутанных улочек Кведлинбурга, пронеслись через села, распугав детвору, кур и собак, врезались в горы, рассыпались по сторонам, чтоб погодя собраться на зов охотничьих рогов. Император уединялся с Евпраксией; он гнал коней дальше и дальше, ему всегда хотелось выше, вверх, к вершинам, может, и туда, где когда-то стоял его любимый Гарцбург и где теперь руины, густо заросшие травой и кустарниками, а Евпраксии очень хотелось остаться тут, внизу, в этом тысячецветном мире. Опьянела от растений, от листьев, от мохнатых кустов, - от всей жадно идущей в рост зелени, она спрыгивала с коня, затихала, любуясь каким-нибудь стебельком. Генрих, истомленный, слепой и глухой ко всему, что ее восторгало, нетерпеливо подгонял: "Быстрее! Быстрее! Быстрее!" Ведь нужно еще так много проехать. А она не могла этого понять. Ничто не происходит раньше, чем тому положено. Прорастание деревьев, всходы семян, плетение гнезда и появление на свет птенца из яичка, восход и заход солнца, серый дождь и седой туман, кусты, деревья, цветы, ветви, стебли, корни - все говорило о неспешности, об извечном спокойствии, о мягкости и скрытности прекрасной силы жизни. Сила прекрасна, именно когда скрыта. Желудь гигантского дуба дает бледный и немощный росточек, а маленькое пшеничное зерно прорастает розовым, словно детское личико, зубчиком. Ей хотелось самой обладать такой неведомой и всемогущей силой, что вызывает наивысшее чувство. В ней рождалось желание заставить императора полюбить ее беспамятно, хотела б стать лавром, как Дафна, подсолнухом, будто Клития, кустом калины или тополем - раствориться в зеленом мире природы, стать частью его, во имя самой большой правды, имя которой - любовь.
Наслушалась тревожных рассказов баронских дочек об императоре, осторожных намеков аббатисы Адельгейды насчет несдержанности, дикого нрава Генриха, но не страшилась теперь ничего, смело уединялась в горах с императором, готовая ко всему, даже - грешно сказать - к бесчестной, до свадьбы, потере девства; разве не в соитии мужчины и женщины скрыто главное таинство соединенья человека с природой, с миром! Чистая душа ее не отягощалась темными подозрениями и страхами. Евцраксия убеждена была в своей неприкосновенности: разве сама суть высшей власти - не в высочайшей порядочности? Volenti non sit injuria - тому, что не хочет, несправедливость не причиняет.
К князю Всеволоду снаряжены послы. Им - преодолеть горькое бездорожье, неимоверную даль, им - привезти от загадочного и почти таинственного здесь для всех человека благословение на брак его дочери с императором, хотя оно уже и не являлось необходимостью: Евпраксия считалась вдовой маркграфа Генриха, а еще - domina otalitalis, то есть госпожа с приданым, - по существовавшему порядку муж прибавлял к приданому, принесенному женой, имущество той же ценности, так называемый dolatinum, следовательно, русская княжна, кроме права самостоятельно распоряжаться собственной судьбой располагала еще и состоянием, которое ставило ее в ряд самых богатых в Европе женщин. Но император заботился еще и о том (а может, прежде всего о том), чтобы породниться с русским князем перед лицом мира, породниться открыто, по любовному согласию обеих сторон: неважно, что придется еще подождать - император был терпеливым в несчастьях, будет терпеливым и в ожидании счастья.
Евпраксия не знала, что Генрих еще зимой отрядил гонцов в Италию, где у него был собственный папа Климент, архиепископ Равеннский Виберт, избранный на соборе, созванном в Брешии императором. Антипапа Климент должен был помочь императору одолеть Гильдебрандова наследника в Риме папу Виктора. И вот прекрасный случай для победы над Римом! Император объединяется с далеким русским кесарем, а Климент, используя это обстоятельство, прилагает все усилия для объединения церквей! Замысел дерзкий, но грандиозный! Даже Григорию - Гильдебранду не удавалось оторвать от Константинополя Русскую державу, а император это сделает, он сведет два мира - западный и восточный, и тогда его могуществу не будет предела.
Над Кведлинбургом еще не прокричали охрипшие от весенней радости журавли, а из Равенны уже отправился в Киев посланец Климента кардинал Григорий из церкви святого Виталияса, наделенный двойными дипломатическими полномочиями - матримониальными и конфессиональными. Должен был просить у князя Всеволода руки его дочери для германского императора Генриха и вести переговоры о соединении русской церкви с латинской. Всеволод ничего не имел против брака Евпраксии: коль с легким сердцем выдал ее несколько лет назад за никому не известного маркграфа, то почему бы стал противиться получить в зятья самого императора германского. Что же касается второго дела, то тут решающее слово принадлежало прежде всего митрополиту Иоанну, а тот в ромейском своем упрямстве не токмо что не согласился на преступное отступление от позиций грекоортодоксальной церкви в пользу римско-католической, но и осудил выдачу князем дочери замуж "во ину страну, идеже служать опресноки и скверноедению не отметаються". Митрополит поссорился с князем Всеволодом, тотчас же спровадил свое посольство в Царьград с советом порвать вместе сношения с императором Генрихом и его антипапой Климентом, которые хотели нанести ромейскому императору удар в спину.
Генрих еще не ведал всего этого, когда снаряжал из Кведлинбурга своих послов: не тайных незаметных - торжественных, пышно разодетых, с богатыми дарами, с посланием императорским к великому князю киевскому, с проводами, напутствиями и нетерпеливым ожиданием возвращения.
Во главе посольства поставили барона Заубуша. Тем самым император хотел показать, какое значение придает делу, как высоко ставит свою невесту - ведь отрывает от себя вернейшего человека, с которым, кажется, не разлучается в течение тридцати лет и не то что на несколько месяцев, а даже на несколько дней. С Заубушем должны были ехать и русские дружинники. Потому что знали дорогу, и еще - как убедительнейший знак добровольного согласия княжны на брак и добрых намерений императора.
Кирпа пришел проститься с Евпраксией. Журина не смогла поймать его пораньше, побыть с ним наедине, прощалась при княжне, не сдерживая слез, да и княжна тоже плакала - свой ведь человек, да и какой человек! Кирпа поклонился Евпраксии, а Журину обнял и поцеловал, весьма удивив этим княжну, хоть должна же была она вспомнить, что Журина тоже женщина, еще молодая, пригожая, а годы летят как хищные стрелы, а жить хочется...
Кирпа погладил Журину по черным ее волосам, вздохнул, засмеялся:
- Не вырастет уже такая фасоль, как при мне.
Евпраксия ничего не поняла. Какая фасоль?
- Ты еще дитё, княжна, - сказала ласково Журина и снова заплакала.
А может, так лучше - долго оставаться ребенком?
Кирпа принес с собой какой-то ларец, подал Евпраксии.
- Может, не вернусь сюда, дружинницкая жизнь ведь такая: к какому князю едешь, тот тебе и велит. Сюда приехал - ты оставила при себе. В Киев вернусь - князь Всеволод скажет: оставайся, иди туда, бей того. Вот так и живу. А это тебе, Евпраксия, мой подарок свадебный. Ларец вот, достался мне от ромейского катепана в Тмутаракани. Сирийская вещь, старинная и редкостная. Пусть будет тебе защитой от лихих людей; тут, гляжу, лихого больше, чем доброго, тем более для красивой молодой женки, да еще такой доброй и неиспорченной, как ты у нас. Вот тут тебе - для собственных надобностей зеркальце из чистого золота, мази ромейские, притиранья, не знаю еще что для красоты. А тут, открываешь потайное дно, лежат шесть золотых бокалов. Не пей из них никогда! А ежели возникнет нужда одолеть смертельного врага, налей ему в этот бокал... И вспомни Кирпу.
