Шапи Казиев - Имам Шамиль
В 1837 году, сосланный на Кавказ за стихотворение на смерть Пушкина, Лермонтов нашел горную страну уже объятой войной.
Живой, опасный и деятельный мир сильных людей принял Лермонтова в свои объятия, как родного. Влиятельные люди старались уберечь поэта от пуль бесконечными переводами в новые части.
Проехав весь Кавказ, Лермонтов прибыл в Тамань. Новые впечатления и знакомства, в том числе с четой молодых черкесов-контрабандистов, промышлявших доставкой пороха и свинца немирным горцам, стали затем материалом для повести «Тамань». Здесь Лермонтов едва не стал жертвой рискованного приключения, но отделался утратой дорогого оружия и шкатулки с деньгами.
Круиз поэта по Кавказу закончился там же, где и начался — в Ставрополе. Здесь он встретил сосланных на Кавказ декабристов, с которыми и присутствовал при въезде в город императора.
Хлопоты бабки Лермонтова привели к переводу его в Гродненский гусарский полк в Новгород. Лермонтов до последнего откладывал свой отъезд, душа его отогрелась на юге и не желала новйх мытарств.
Прощаясь с Кавказом, Лермонтов создал серию живописных работ, будто торопясь запечатлеть образы мира, окружающего героев «Мцыри», "Демона", «Сна», "Измаил-Бея", "Хаджи Абрека", «Беглеца», "Героя нашего времени", «Поэта» и многих других его кавказских произведений.
Однако прощание оказалось недолгим. В 1840 году, после дуэли с сыном французского посла де-Барантом, Лермонтов был отправлен в Тенгинский полк, стоявший в Темир-Хан-Шуре.
"Убьют меня, Владимир", — предрекал Лермонтов В. Соллогубу на прощальном вечере у Карамзиных. А уже с Кавказа писал А. Лопухину: "Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму…"
В июле 1840 года Лермонтов попал в отряд под началом генерал-лейтенанта Галафеева, воевавшего в чеченских лесах с наибами Шамиля. Сражение при реке Валерик продемонстрировало столь высокое боевое искусство горцев, что Галафеев отмечал в своем донесении: "Должно отдать также справедливость чеченцам; они предприняли все, чтобы сделать успех наш сомнительным". В этой битве участвовал и Лермонтов, описавший ее в послании к В. Лопухиной: "Я Вам пишу: случайно! право…" Как свидетельствовали очевидцы, "гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! — ибо кто же кидался на завалы верхом?!" За храбрость, проявленную в этом бою Лермонтовым, Галафеев представил его к ордену Владимира 4-й степени с бантом, но Головин заменил его на Станислава 3-й степени, так как орден Владимира давался лишь тем, у кого уже были ордена. У Лермонтова их не было, была лишь слава замечательного поэта. Но и это представление императором было отклонено. Как и более позднее представление князя Голицына о награждении Лермонтова золотой саблей с надписью "За храбрость".
Описывая жаркое сражение, Лермонтов, наряду с документальной точностью этого "трагического балета", обнажал бесчеловечную сущность братоубийства:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: "Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?"
Дальнейшая военная жизнь поэта вошла в легенды. Компания бесшабашных удальцов образовала "беззаветную команду", мало соответствовавшую воинскому уставу. Барон Л. Россильон, представитель Генштаба в отряде Галафеева, гневно сообщал: "Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские силы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда…"
Участвуя в походах против горцев, Лермонтов тем не менее не стал их врагом: "Я многому научился у азиатов, и мне хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания… Поверьте мне, там на Востоке тайник богатых откровений".
Уважение противников друг к другу являло самые удивительные картины. Русских, оставшихся лежать убитыми под Гехами, наиб Ахвердилав велел похоронить по христианскому обряду. Для этого даже был выкраден священник, которого затем доставили обратно.
А неизбежное преображение офицеров, попавших на эту войну, в людей, мало отличимых от самих горцев, Лермонтов описал в очерке "Кавказец":
"Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы? Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес… Настоящих кавказцев вы находите на Линии; за горами, в Грузии, они имеют другой оттенок; статские кавказцы редки: они большею частию неловкое подражание…
Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До 18 лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал "Кавказского пленника" и воспламенился страстью к Кавказу. Он с 10 товарищами был отправлен туда за казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе ахалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока до экспедиции; все прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию, наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги — мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно! Промелькнуло пять, шесть лет: все одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды.
Между тем хотя грудь его увешана крестами, а чины нейдут. Он стал мрачен и молчалив; сидит себе да покуривает из маленькой трубочки; он также на свободе читает Марлинского и говорит, что очень хорошо; в экспедицию он больше не напрашивается: старая рана болит! Казачки его не прельщают, он одно время мечтал о пленной черкешенке, но теперь забыл и эту почти несбыточную мечту. Зато у него явилась новая страсть, и тут-то он делается настоящим кавказцем…
Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств.
Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал — настоящий базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь — чистый шаллох и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия…
Он равно в жар и в холод носит под сюртуком ахалук на вате, и на голове баранью шапку; у него сильное предубежденье против шинели в пользу бурки; бурка его тога, он в нее драпируется; дождь льет за воротник, ветер ее раздувает — ничего! бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова, не сходит с его плеча, он спит на ней и покрывает ею лошадь; он пускается на разные хитрости и пронырства, чтобы достать настоящую Андийскую бурку, особенно белую с черной каймой внизу, и тогда уже смотрит на других с некоторым презрением…"
Новые хлопоты бабушки и бесспорное отличие в службе позволили Лермонтову получить двухмесячный отпуск в Петербург. Общество упивалось его рассказами о кавказских приключениях, зачитывалось новыми его произведениями, завистники и соглядатаи писали на него доносы, а генералы вновь ходатайствовали о награждении поручика. Однако император был строг и последователен: вместо награды, прощения и разрешения выйти в отставку он повелел, чтобы Лермонтов "состоял налицо на фронте" и ни под каким видом больше не покидал полк.
Возвращаясь на родной уже Кавказ, Лермонтов с горечью написал:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
На этот раз Лермонтов ехал на Кавказ неохотно, подолгу задерживаясь в пути, будто предчувствуя и стараясь отсрочить свой роковой час. Добравшись до Ставрополя, он решил изменить маршрут. Сопровождавший его А. Столыпин убеждал не гневить начальство, но подброшенная монета решила судьбу Лермонтова выпало ехать в Пятигорск. Там он надеялся выхлопотать разрешение лечиться водами от лихорадки, якобы подхваченной в дороге. Ему разрешили. Пятигорск ожил, поглядеть на знаменитость съезжались отовсюду. Гвардейская молодежь расслаблялась после боевых будней отнюдь не минеральными водами. Завертелась упоительная курортная жизнь.
