Джакомо Казанова - Мемуары
Мы поужинали, и после ужина я узнал от этих господ (хотя я их и не расспрашивал ни о чем), что их друг сенатор младший брат прокурора Брагадина и носит ту же фамилию. Наш сенатор был знаменитый человек в Венеции. Он славился как своим красноречием и большим талантом в государственных делах, так и галантными приключениями в молодости. Много безумств совершил он ради женщин, да и они тоже натворили немало ради его красоты, элегантности и обходительности. Он много играл и много проигрывал и имел в лице своего брата злейшего врага, который даже обвинял его перед Советом Десяти в попытке отравления. Дело это слушалось несколько раз и было прекращено ввиду полной невиновности младшего брата. Однако столь страшное обвинение подействовало на недавнего жизнелюбца: он стал философом и как философ искал утешения в дружбе. Два горячо преданных ему друга были сейчас возле него. Один из них носил славную фамилию Дандоло, другой принадлежал к не менее известному дому Барбаро. Оба они были честные и добропорядочные люди; им, как и их другу, было около пятидесяти лет *. Врача, лечившего больного, звали Терро. Он избрал довольно странный метод лечения: утверждал, что для спасения пациента должно применить ртутные компрессы на грудь. Быстрое действие этого лекарства, обрадовавшее двух друзей, меня, напротив, напутало: за двадцать четыре часа мозг больного пришел в сильное возбуждение. Лекарь заявил, что он это предвидел, что ртуть дает нужный эффект и что эти явления проявятся скоро во всем организме, оживив циркулирующие в нем флюиды. В полночь наш больной буквально горел: я наклонился к нему — я увидел глаза умирающего и услышал тяжелое прерывистое дыхание. Тогда я разбудил его задремавших друзей и объявил, что их друг непременно умрет, если немедленно не приостановить действие злосчастного лекарства. В ту же минуту, не дожидаясь их ответа, я снял с его груди пластырь, тщательно обмыл грудную клетку теплой водой, и уже через три минуты мы услышали, как дыхание успокаивается, и скоро он погрузился в глубокий сон. И тогда, наконец, мы смогли тоже уснуть, обрадованнные, а особенно я, случившимся на наших глазах улучшением состояния нашего подопечного. Пришедший рано утром врач несказанно обрадовался, увидев своего пациента в хорошем состоянии. Но когда г-н Дандоло сообщил ему о принятых ночью мерах, он пришел в страшный гнев, говоря, что пренебрежение ртутью погубит больного, и поинтересовался, по чьему распоряжению были отменены его рецепты. И вдруг г-н Брагадин заговорил: «Доктор, — сказал он, — тот, кто освободил меня от ртутных компрессов, по-видимому, гораздо более сведущ в медицине, чем вы». И он указал на меня.
Я не знаю, кто выглядел более удивленным в этот момент: доктор ли, увидев перед собой совершенно незнакомого моладого человека, которого он, естественно, должен был принять за шарлатана и которого, тем не менее, объявили более сведущим, чем он, или я, только что, без всякого моего намерения, провозглашенный светилом медицины. Я постарался держаться с величайшей скромностью, хотя мне очень хотелось рассмеяться, врач же смотрел на меня со смешанным чувством замешательства и досады, как на наглого самозванца, дерзнувшего захватить его место. Наконец, он обратился к больному, сказав, что в таком случае он отказывается от лечения. Он ушел, предоставив мне превратиться в лейб-медика одного из самых знаменитых членов Сената Республики Венеция. В сущности, я уже был им, и это меня ничуть не испугало: твердым голосом сказал я больному, что надо только строго придерживаться режима, а там крепкая его натура и приближающаяся благодатная пора быстро поставят его на ноги.
Отставленный врач рассказал эту историю всему городу, и так как больному день ото дня становилось лучше, один из его родственников, допущенный, наконец, к его ложу, спросил, как же он не побоялся довериться в своем лечении какому-то театральному скрипачу. Г-н Брагадин резко прервал его, сказав, что познания этого скрипача не менее обширны, чем у всех медиков Венеции вместе взятых.
Этот синьор прислушивался ко мне, как к своему оракулу, и его друзья относились ко мне с тем же уважением. Это очень воодушевляло меня, и я с видом заправского знатока рассуждал о физических свойствах, поучал, цитировал никогда не читанных мною авторов.
Г-н Брагадин, имевший пристрастие ко всему таинственному и мистическому, сказал однажды, что я обладаю удивительно глубокими для столь юного возраста знаниями, и, очевидно, дело тут не обошлось без помощи сверхъестественных сил. Он просил меня не таиться и сказать ему всю правду.
Вот что такое случай и сила обстоятельств! Не желая обидеть моего благодетеля сомнением в его проницательности, я не стал объяснять, что он очень ошибается, я имел глупость сделать ему, в присутствии обоих его друзей, ошеломляющее, насквозь выдуманное мною, конфиденциальное сообщение: да, я действительно связан с таинственными силами, я владею особой числовой таблицей, с помощью которой я, задавая вопросы, предварительно зашифровав их цифрами, получаю ответы, тоже в цифрах, делающие для меня известным то, что неизвестно никому на свете. Г-н Брагадин сказал, что это Ключ Соломона, то, что в просторечье зовется каббалой*. Он спросил, кто выучил меня этой науке.
— Старик-отшельник, — ответил я без смущенья, — он жил в Испании в горах Карпанья. Я имел случай с ним познакомиться, когда попал под арест в испанской армии.
— Ты владеешь, — сказал сенатор, — истинным сокровищем, и от тебя самого зависит та великая польза, какую ты можешь извлечь из этого.
— Не знаю, какую пользуя могу извлечь из этой науки, — отвечал я, ведь ответы, получаемые от моей таблицы, чаще всего настолько туманны, что я ничего не могу в них понять. Хотя благодаря тому, что я составил однажды свою пирамиду, я имел счастье познакомиться с Вашим Превосходительством.
— Как же это?
— К концу второго дня праздника в доме Соранцо мне захотелось спросить у моего оракула, предстоит ли мне на балу какая-нибудь неприятная встреча. Я получил такой ответ: «Покинь праздник ровно в десять часов». Я послушался и встретил Ваше Превосходительство.
Три моих слушателя замерли пораженные. Г-н Дандоло первым попросил меня ответить на вопрос, который он мне сейчас предложит; истолкование ответа он возьмет на себя, потому что дело известно только ему одному.
Я вынужден был согласиться, за дерзость надо было расплачиваться. Он написал вопрос, дал его мне, я прочел и ничего не понял: тем не менее надо было отвечать. Если вопрос был настолько темен, что я ничего не мог понять, вполне естественно я ничего не должен был понять и в ответе. Я придумал четыре стиха, предварительно записал их цифрами, предоставив интерпретацию ответа вопрошавшему. Сам я, разумеется, сохранял вид полнейшего равнодушия и непонимания. Г-н Дандоло перечихал ответ несколько раз, удивился, понял все: это изумительно, это непостижимо, это язык небес! Цифры были всего лишь посредниками, но ответ был продиктован бессмертным разумом.
Радость г-на Дандоло побудила его друзей в свою очередь подступить ко мне с вопросами. Мои, совершенно непонятные мне самому, ответы привели их в экстатическое состояние. Я получил столько похвал, что мог только поздравить себя с обладанием чудесным даром, о котором я и не подозревал до сего дня. Разумеется, поскольку я увидел, что могу быть полезным Их Превосходительствам, я объявил им о своей всегдашней готовности к их услугам.
Тогда все трое спросили, сколько времени понадобится мне, чтобы посвятить их в тайны этого чудесного шифра. «Совсем немного времени, господа, — ответил я, — и я охотно посвящу в него вас. И хотя отшельник предупредил меня, что если я захочу поделиться с кем-либо открытой мне тайной, я умру на третий день, я не верю в эту опасность».
Г-н Брагадин, будучи человеком более сведущим, чем я, тут же возразил мне с весьма серьезным видом, что пренебрегать этой опасностью нельзя ни в коем случае. С этого момента никто из них не обращался более ко мне с подобной просьбой. Они решили, и совершенно справедливо, что если они смогут привязать меня к себе, то это сделает их как-то сопричастными к великой науке. Таким образом я стал жрецом-предсказателем, иерофантом этих трех синьоров, людей почтенных и доброжелательных, которых, однако, несмотря на всю их литературную образованность, трудно было назвать людьми истинно знающими. Они истово верили в химеры оккультных наук и в существование совершенно невозможных вещей. Они уже считали, например, что с моей помощью станут обладателями философского камня, универсальной медицины, лекарства всех лекарств; смогут стать собеседниками элементарных частиц материи и духа и даже, благодаря моему таинственному дару, проникнут в тайны всех правительств Европы.
Получив ответы на вопросы о минувшем, удостоверясь в великой силе моей науки, они приступили к выяснению тайн настоящего и будущего. Мне было нетрудно угадывать, поскольку мои ответы всегда были двусмыслены; я позаботился, однако, чтобы все прояснялось лишь после того, как событие произойдет: таким образом моя «каббала», подобно оракулу в Дельфах, не знала неверных пророчеств. Я постиг тогда легкость, с какою жрецы древности дурачили языческий мир; я увидел, как легко смогу обходиться с легковерными глупцами, и понял римского оратора, сказавшего об авгурах, что они не могут смотреть друг на друга без улыбки. Но я не понял и не смогу, наверное, никогда понять, почему Отцы Церкви, будучи не столь просты и невежественны, как наши евангелисты, не могут проникнуть в тайны оракулов и объясняют их предсказания кознями дьявола. Они не могли бы выставлять столь странное объяснение, знай они тайну моей «каббалы» и прочих ухищрений. В этом смысле трое моих почтенных друзей напоминали святых отцов: они были умны, но суеверны и совсем не философы. Правда, доброта их сердец не позволяла им приписывать точность моего оракула дьявольской ловкости, напротив, они считали, что мои ответы продиктованы ангелом.
