Жан Марабини - Повседневная жизнь Берлина при Гитлере
Две роторные машины
С начала тридцатых годов машины типа «Энигма» использовались не только в Берлине, но и во всех полицейских управлениях, в вермахте, в Люфтваффе, на судах военно-морского флота. Гитлер полностью им доверял. С помощью такой машины можно было составить чуть ли не бесконечное число кодов — просто изменяя систему ключей. Хотя в последующие несколько лет появились радарные установки, радиопеленгация, микрофотография, первые работы по атомной бомбе и межконтинентальные ракеты, а также родилась кибернетика, непосредственное влияние «Ультры» и «Энигмы», двух машин-близнецов», было куда более значительным, чем влияние любого из перечисленных выше открытий. Немецкая «Энигма» и британская «Ультра», сложные роторные машины, каждая из которых занимала пространство в несколько кубических метров, не были ни вычислительными машинами, ни калькуляторами. Эти ужасные аппараты в немецком варианте обеспечивали секретность связи, в английском — возможность читать сообщения противника. Короче говоря, «Энигма» представляла собой, так сказать, орган речи, а «Ультра» — орган слуха. Благодаря машине «Ультра» англичане узнавали (но тщательно скрывали, что они это знают), куда будет направлена очередная атака Люфтваффе и каким курсом следуют нацистские корабли; Роммель и армия ожидали «дня J»; Гитлер проиграл войну отчасти потому, что лондонская «Ультра» расшифровала сообщения берлинской «Энигмы».[158] В 1941 году авиационные заводы Геринга в окрестностях Берлина, все еще не ставшие объектом воздушных налетов, производили ежемесячно по 8070 бомбардировщиков и истребителей, которые уже превосходили по качеству самолеты противника (хотя летчики у союзников были не хуже немецких). Именно эти боевые машины атаковали и топили англо-американские караваны судов. Однако Британская империя, во главе которой с недавних пор стоял Черчилль, уже не была, как при его предшественниках, «жалкой демократией». Она защищалась изо всех сил, защищалась на родной земле. ВВС Великобритании, к концу 1941 года уже имевшие в своем распоряжении машины типа «Ультра», за один день потопили в Остенде[159]80 десантных барж. Редеру и Гальдеру, представлявшим позиции флота и сухопутных войск, удалось убедить фюрера в крайней ненадежности проекта «Морской лев» (проекта высадки десанта на побережье Великобритании). И хотя Геринг упорствовал (даже после того, как потерял лучших своих пилотов), а в верхах уже думали о формировании новых армий, фюрер каждый раз откладывал начало операции. Еще можно было разрабатывать ее планы, но что-то не выстраивалось в той логической цепочке, которая позволила бы доказать, что «победа над Англией неизбежна и очень близка» (Кейв Браун).
Рождество под знаком «Графа Шпее»
Берлинцы в прошлом никогда всерьез не верили в возможность побед немецкого флота. В морских сражениях немцы не блистали — если не считать одиссеи немецких подводных лодок и пиратских крейсеров в период правления Вильгельма II. Однако на этот раз — уже в начале войны — они поверили в превосходство своих «карманных линкоров» и субмарин. Если активность на Западном фронте после победы над Польшей ограничивалась в основном обменом грубыми пропагандистскими листовками между французами и англичанами, с одной стороны, и их противниками — с другой, то действия немецких подлодок типа U-30 вокруг британских островов были подлинной демонстрацией силы. «Граф Шпее», самый легкий и самый быстроходный линкор в мире, к тому же имеющий лучшее вооружение, за несколько дней потопил 9 грузовых судов (общим водоизмещением 50 тысяч тонн) и успешно атаковал британские крейсеры в Южной Атлантике, после чего с быстротой молнии исчез из поля зрения своего противника. В Берлине эта новость привлекла всеобщее внимание: ее обсуждают в прессе, по радио, за столиками кафе. Геббельс пытается еще больше наэлектризовать общественное мнение накануне первого военного Рождества; в магазинах даже продают хлебные батоны и сдобные булочки в форме «карманных линкоров», а новогодние елки в домах украшают символами флота. В Вольтерсдорфе, квартале, где производят боеприпасы, люди воспряли духом. Геббельс пообещал в своем выступлении по радио, что впредь продукты питания будут распределяться более справедливо и что улучшится их качество; площади и улицы столицы ярко освещены, и кажется, будто великая метрополия непобедима. И потом скоро праздник, Рождество. Однако большинство берлинцев настроены скептически. После блестящей победы «Графа Шпее», одержанной 14 декабря, пресса хранит подозрительное молчание. А потом вдруг все узнают, что этот корабль, гордость германского флота, был потоплен собственным экипажем в эстуарии Рио де ла Платы.[160] Через несколько месяцев после того, как моряков с «Графа Шпее» интернировало правительство Уругвая (капитан судна, Лангсдорф, несомненно, руководствовался в своих действиях соображениями гуманности, а не трусостью), немецкий военный флот понес тяжелейшие потери в войне с Норвегией.
Оккупация Дании прошла без единого выстрела, но норвежцы оказали немцам упорное сопротивление,[161] как и предвидел адмирал Редер (который, правда, не предполагал, что норвежцев поддержат англичане). Подчинившись, вопреки собственному желанию, приказам Верховного командования, гросс-адмирал заранее предчувствовал, что эти приказы, «основанные на обмане и маскировке истинных целей», приведут к гибели «карманного линкора» «Германия» (получившего новое имя «Лютцов»), флагманского судна «Блюхер», кораблей «Эмден» и «Карлсруэ», а также доброй трети надводного военного флота. Английская эскадра, присоединившаяся к норвежским судам в районе Нарвика, участвовала в уничтожении немецких кораблей. Взяв Нарвик после того, как союзники оставили город, Гитлер мог сколько угодно говорить о своей «безумной радости»; на самом деле, по свидетельствам людей из его окружения, он «нервничал», «был раздражен», с ним случались «приступы слабости». Дания, этот «образцовый протекторат», получила вознаграждение за то, что, в отличие от Норвегии, не сопротивлялась оккупантам. Даже семь тысяч датских евреев пока оставались на свободе. Норвегию немцы завоевали, но это была пиррова победа.[162] Нацистский военный флот никогда больше не выйдет в открытое море.
Дамы беспокоятся за своих парикмахеров и своих поклонников
Почему берлинские дамы испытывали беспокойство, если кампании в Голландии, Бельгии и Франции уже завершились,[163] а борьба с Англией приняла затяжной характер? Ведь многие из них верили в скорую победу, которая принесет окончательный мир. Урсула фон Кардоф, журналистка из «Дойче альгемайне цайтунг», позже напишет: «В то время, уже помогая нашим друзьям-евреям (тем, которые действительно были для нас близкими друзьями), мы еще восторгались победами нашего оружия. Многие берлинки, как и я сама, посещали все танцевальные вечера вплоть до последнего бала 1945 года и беспокоились за свои туалеты, своих парикмахеров, своих братьев, своих бесчисленных поклонников, которые уходили и больше не возвращались или возвращались ужасно искалеченными». Многие из этих молодых привлекательных женщин ведут интимные дневники (которые кажутся вполне искренними и являются свидетельствами тем более ценными, что в них не делается попыток скрыть собственные националистические чувства или, например, тот факт, что составительница дневника работает в одном из учреждений, контролируемых Геббельсом). Они все с большей иронией воспринимают указания начальства и после Сталинграда уже не верят в возможность победы Германии. Тысячи жительниц Берлина проходят эту эволюцию: жалуются на то, что у них становится все меньше кавалеров, пока их город превращается в город одиноких женщин и руин. Тем не менее, хотя уклад их жизни явно дал трещину, они не отказываются от своих привычек, от завтраков за столиками кафе, в компании подруг, от легких ужинов в домашней обстановке. Они уезжают на уик-энд в Потсдам или в гости к какому-нибудь приятелю за город на велосипедах, потому что мало кто из штатских имеет свой автомобиль с газогенератором. Они садятся, в вечерних платьях, в трамваи, предпочитая наземный транспорт грязным и заполненным до отказа вагонам метро. Они провожают до вокзала, до «поезда смертников», возвращающегося на фронт друга, с грустью замечая, что тому уже не терпится поскорее присоединиться к «мирку» своих боевых товарищей. Молодые люди больше предрасположены к тому, чтобы утратить свою индивидуальность (став солдатами); они с радостью приезжают на побывку к семейному очагу, но уже на второй вечер отпуска им хочется поскорее покинуть дом, который стал для них чужим. «Женщины, — записала в своем дневнике одна обитательница аристократического квартала, — не могут сразу всего понять, несмотря на то, что испытывают к мужчинам любовь матери, невесты, младшей сестры. Но на сей раз, оказавшись в условиях тотальной войны, они быстро во всем разберутся. И им уже не нужно будет теряться в догадках, чтобы расшифровать непроизнесенные, застывшие во взглядах их сыновей слова: «Мама, если бы ты только знала![164]» Впрочем, так было всегда, во всех войнах, кроме разве что совсем коротких, не кровопролитных, триумфальных. В конце этой войны сотрется различие между богатыми и бедными женщинами; останутся только те, что вопреки всему сумели выжить и теперь со смятением встречают своих возвращающихся с фронта мужчин — искалеченных, в грязной и потрепанной униформе, будто сошедших со страниц мемуаров Эрнста фон Саломона,[165] написанных после Первой мировой войны. И как всегда, человеческая масса, состоящая из жертв — а может быть, и палачей, — так ничего и не узнает о тайных интригах политиков, от которых судьба мира зависит еще в большей мере, чем от исхода столкновения армий.
