Андрей Буровский - Правда о «золотом веке» Екатерины
3 апреля 1738 года Волынский стал кабинет–министром, то есть получил право единоличного доклада царице. От начала до конца он был обязан своей карьерой Бирону и только Бирону. Человек Бирона, он откровенно предназначается для того, чтобы ослабить влияние А.И. Остермана, и уже это обстоятельство заставляет как–то иначе посмотреть на тезис о «захвате власти иноземцами». Что–то и среди самих иноземцев всё не так благополучно, как можно ожидать от спаянной дисциплиной колониальной армии. И русского один из иноземцев откровенно противопоставляет другому иноземцу… Так сказать, чужому покровительствует да еще интригует против «своего»… Гм…
Как бы ни были отвратительны карьерные и воровские наклонности Волынского, но составить противовес Андрею Остерману он бы смог — способностей явно хватило бы. Он и теснил Остермана — постепенно, но теснил. И даже Андрей Иванович, человек исключительно умный и в такой же степени хитрый, вынужден был порой признавать превосходство буйного, несдержанного, но яркого и очень умного Волынского.
Волынский и правда написал несколько сочинений и действительно вызвал неодобрение императрицы… Но только ведь вовсе неправда, что только «из «признаний» слуги Бирон и Остерман узнали о вечеринках в доме Волынского, о чтении каких–то книг и о сочиненном Волынским «Генеральном проекте преобразования государства» [43. С. 311].
Это неправда уже потому, что свои сочинения Артемий Волынский давал читать не только близким людям, членам своего «кружка», но и князю Черкасскому (к тому времени освобожденному из ссылки и прощенному), секретарю императрицы Эйхлеру, а также барону Менгдену, Шенбергу, Лестоку. Все эти лица, наверное, тоже были законспирированными русскими патриотами и только притворялись немцами, эдакие штирлицы XVIII века, потому что все они дружно советовали Волынскому подавать императрице его «Генеральный проект».
И тогда Волынский сделал немецкий перевод и отдал его Бирону, а чисто переписанный русский текст отнес Анне Ивановне. Мы не знаем, что сказал по этому поводу Бирон, но императрица вполне определенно была недовольна: ведь Волконский выставил в смешном и непочтенном виде тех людей, на которых она опиралась и кому привыкла доверять. То есть был тут некий косвенный упрек и ей, за неумение выбирать приближенных. Анна прямо спросила Волынского: а кого именно он имел в виду? Волынский отвечал, что имел в виду Куракина, Головина, а больше всего Остермана.
— Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю, — ответила Анна и отпустила Волынского весьма холодно.
Так, выходит, целиком прав Николай Дубов?!
Нет, он целиком не прав. Потому что Анна вовсе не возжаждала крови Волынского и не сочла нужным не только казнить его, но даже отстранить от дел или реже встречаться с ним. Более того — уже после подачи записки и бесед с государыней о написанном Волынский участвует в мирных переговорах с Турцией и получает 20 тысяч рублей за труды. Он распоряжается торжествами по случаю женитьбы царского шута Голицына, — знаменитая история с возведением «Ледяного дома».
И царица позволяет ему организовывать все строительство огромного дворца, руководить колоссальной по масштабу церемонией. Даже после того, как Волынский избивает придворного поэта Тредиаковского — мстит за обидную для него песенку, даже тогда над ним вовсе не сгущаются тучи.
Или вернее — в этот период времени тучи уже сгущаются, но вовсе не потому, что кто–то вздумал вступиться за Тредиаковского. Волынский «подставился» только тем, что испортил отношения с Бироном и потерял его покровительство. Но дело вовсе не в том, что благородный Волынский понял, как отвратителен временщик, и не в том, что Волынский проникся вдруг национальными чувствами. Просто Волынский счел, что уже получил от Бирона всё, что тот в состоянии дать, и больше Волынскому он не нужен.
Уже полгода, как Волынский не бывает или почти не бывает у Бирона. Став кабинет–министром, он по часу и больше разговаривает один на один с Анной Ивановной, но может по неделе и больше не появляться у своего патрона и благодетеля. Разумеется, он завален работой, да к тому же еще и пишет свои сочинения… Но раньше ведь он тоже не бездельничал, а вот время появляться у Бирона выкраивал. И раньше он всем желающим слушать рассказывал, какой Бирон хороший человек, а теперь вот рассказывает, какой Бирон невероятный грубиян — все у него, у Бирона, зависит от настроения. Если в духе — обласкает, если сердит, то начнет непременно ворчать и принимает, словно лакея. И кого, кого?! Самого кабинет–министра!
Волынский мало того, что перестал оказывать патрону уважение, он ещё и начинает делать о нем разные нехорошие высказывания — за глаза, разумеется. Разговор ры эти рано или поздно передаются Бирону, но пока Волынский высмеивает способ, которым Бирон стал чем–то вроде государя, его внешность или грубость, Бирон переносит это стоически. Или, может быть, помнит время, когда Волынский прогибался перед ним и оказывал разнообразные услуги?
Решительные действия Бирон предпринимает, только когда Волынский выступает против него в Кабинете, то есть от лакейских сплетен и демонстрации неуважения переходит к открытым боевым действиям. В тот день в кабинете обсуждалось, надо ли давать вознаграждение за счет казны полякам, владения которых потравили русские войска, когда шли к Данцигу через области Речи Посполитой. Бирон считал, что вознаграждение давать необходимо, но это тоже было убеждение далеко не бескорыстное: как герцог Курляндский Бирон формально оставался вассалом Речи Посполитой. Реально Польша очень мало влияла на положение дел в герцогстве, но при желании могла вмешаться очень сильно, и Бирон старался не раздражать без необходимости страну–сюзерена…
А вот Волынский был против того, чтобы тратить казну на каких–то там полячишек, и во время заседания Кабинета сказал с полной определенностью: поскольку, мол, я–то не вассал Польши и не имею владений на её территории, то и не вижу причин задабривать народ, исстари враждебный Российской империи. Эти слова, разумеется, были переданы Бирону и привели его в страшную ярость: ведь реально что заявлял Волынский? Что Бирон, уже почти десять лет кормящийся от России, остается для неё чуждым элементом и не блюдет её интересов, а только свои собственные…
По существу дела Волынский прав, Бирон и правда ничего другого отродясь не делал, как использовал русскую казну для решения своих собственных проблем. Но именно потому, что это правда, эта истина и становится самой страшной тайной Бирона. Чем–то вроде иглы, которая спрятана в утке, а утка в зайце, а заяц в ларце на Дубе… И самого себя, и всех окружающих он изо всех сил уверяет, что приносит Российской империи самую непосредственную и притом очень большую пользу, что Россия чуть ли не погибнет, как только Бирон отступится от её дел. Сказать, что своими частными делами Бирон приносит вред России, значило начать снимать ларец и пытаться достать ту самую заветную иглу….
Зачем Волынский, опытный интриган и царедворец, делает такую редкую глупость? То есть вообще раздражать Бирона глупо; уж если стал у него реже бывать, если Бирон порой рычит, что Волынский сам теперь все может, недаром же он часами разговаривает с Анной… Даже в этой ситуации человек с опытом Волынского должен был уже насторожиться, уже принять меры к тому, чтобы не потерять доверия всесильного Бирона. А тут какие–то мальчишеские выходки! Ведь Волынский действует вовсе не из принципа, не по глубокому нравственному убеждению; и он прекрасно понимает, что, вякнув на заседании Кабинета, он не прикончит Бирона, а только приведет его в ярость. Артемий Петрович слишком опытен и умен, чтобы этого не понимать.
На мой взгляд, это невозможно объяснить рациональными причинами. Уходить от Бирона — глупо и, говоря откровенно, еще и немного непорядочно. Раздражать Бирона — смертельно опасно, и действия, которые совершает Волынский, не вызваны никакой необходимостью. Тут я вижу две вполне иррациональные причины, которые коренятся в особенностях характера Волынского.
Одна из них — крайнее самомнение. Волынский ни минуты не сомневается в том, что он умнее всех и в любом случае сумеет всех обмануть, использовать в своих интересах, сделать своими верными сотрудниками и исполнителями…
Смертный грех гордыни неизбежно сопряжен с другим и тоже смертным грехом — грехом отчаяния. Уже потому, что, впадая в грех гордыни, человек постоянно сталкивается с несоответствием своего самомнения и реальности. И окружающие оказываются умнее, чем ему это кажется, и сам он менее значителен…
Так и Волынский. Он думал, что, добившись постоянных аудиенций у царицы, сразу же сможет её обаять, подчинить себе, стать главным среди временщиков, а потом, глядишь, и единственным… Это не удается; царица ценит Волынского, но числит его лишь одним из многих приближенных. Волынский начинает отзываться о ней не лучшим образом; в том числе многое позволяет в присутствии своих доверенных дворовых людей. Это не умно — в той же мере неумно, как и уверенность, что императрица сразу же падет, сраженная блеском его ума. Но это вытекает из особенностей характера Волынского, что тут поделаешь.
