Ирина Щербакова - Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века
Д.Б. Такаев
В Красноярске допросы проводились чаще, арестованного выводили ночью, заталкивали в «воронок» и везли в здание Управления внутренних дел. Его пытали на допросах, обливали холодной водой, сажали в карцер, иногда подолгу не давали есть или оставляли без воды.
То, что выжил, он воспринимал после как чудо. В «Деле…» видно по подписи в протоколах, как дрожала его рука. Он говорил на суде: «Меня били», это было даже занесено в протокол судебного заседания. Но ни шантажом, ни угрозами его не заставили признать вину – не было в его действиях ничего предосудительного, единственная его «вина» состояла в том, что он жил в такое время, когда не было свободы.
Уже 20 ноября, всего через два месяца после ареста, следователь Шадрин соорудил обвинительное заключение и отправил дело в суд. В постановлении о предъявлении обвинения говорится, что Такаев, «будучи враждебно настроенным к существующему государственному строю в СССР, встал на путь систематической антисоветской агитации среди спецпереселенцев-калмыков, высказывая при этом националистические измышления по адресу мероприятий партии и Советского правительства по отношению калмыков, тем самым разжигал ненависть калмыков к русскому народу», а также «сочинил песню контрреволюционного националистического характера, выражал в песне недовольство переселением, а затем, по прибытии на место поселения в Ужурский район Красноярского края, закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни…». Выходит, даже если условия жизни были скотскими, никто не имел права не то что высказывать свое мнение, но и иметь его.
Текст постановления о предъявлении обвинения полностью повторяет текст постановления на арест. Никто особенно не разбирался в деле и не старался предоставить веские доказательства вины обвиняемого. Обвинение Дагану Бараевичу было предъявлено по статье 58–10 ч. 2 – антисоветская и контрреволюционная пропаганда и агитация во время войны, изготовление и распространение литературы того же содержания, те же действия с использованием религиозных или национальных предрассудков масс.
4 марта 1947 года состоялся судебный процесс над Даганом Бараевичем. Выездная сессия Красноярского краевого суда прошла в поселке Ужур, там, где жили все свидетели обвинения. Суд «в составе председательствующего Можарова, народных заседателей Поповой и Молоковой, с участием прокурора Столярова и защитника Мальцева рассмотрел в закрытом судебном заседании дело по обвинению Такаева».
Его обвинили в том, что он в своей песне «контрреволюционного националистического характера» «клеветал на русский народ в СССР».
Кстати, только в одном месте в песне встречается слово «русские»: «Дорогая калмыкская степь осталась ты для русских [русской стала ты]». Русский народ не упоминается в стихотворении в качестве угнетателя калмыцкого народа, и нет слов, что именно русские люди выселили калмыков с родной земли. Даже «с волчьим взглядом солдаты НКВД» ассоциируются в стихотворении не с русским народом, а с йосн – властью.
Жизнь при русских царях при всей тогдашней малограмотности и отсталости калмыков казалась им лучше и спокойней по сравнению с их нынешней жизнью. К моменту депортации часть кочевников-скотоводов уже погибла от голода во время коллективизации, когда у них истребили весь скот, чтобы «перевести на оседлый образ жизни», иначе кочевников трудно было держать под контролем. Часть населения ушла с «белыми» за границу, много калмыков погибло на войне. В первые годы ссылки в Сибирь умерло до 40 % оставшегося населения. И это – результат всего лишь двадцати лет пребывания большевиков у власти. Так появилась ностальгия по царю и «контрреволюционные» слова песни:В душном, темном вагоне
Плакали, чтя, вспоминая царя.
Все свидетели дали на суде показания против него, как под копирку, слово в слово повторив то, что записано в протоколах допросов. Им на момент выселения было по 15–16 лет. На допросах в суде свидетелям было едва по 18–19 – в сущности, еще дети. Запугать их ничего не стоило. Например, Дундуев Борис Хурманович —1927 года рождения, в 1943 году ему было 16 лет.
Вряд ли по доброй воле свидетели подписывали протоколы. Они не могли выражать свои мысли подобным образом, потому что, во-первых, свидетели не знали толком русского языка, во-вторых, они были полуграмотные деревенские подростки, в-третьих, не могли они помнить в подробностях события трехлетней давности, происходившие в таких чудовищных условиях.
Свидетель Бевя Бомбиковна Санджиева показала: «Песнь антисоветского содержания Такаев начал сочинять в 1943 году в вагоне, когда мы ехали в одном вагоне с Такаевым на поселение в Ужурский район, Красноярского края. Это стихотворение он нам читал и даже пел в вагоне в присутствии примерно 30 человек. Закончил он это стихотворение писать, как он нам говорил, уже по приезде в Красноярский край. При переезде в Алтайский край он пришел к нам прощаться, у меня был на квартире Дундуев, который попросил его, чтобы он оставил ему на память сочинение-стихотворение. Такаев ответил Дундуеву, что, если хочешь, перепиши. Такаев достал из кармана блокнот и диктовал Дундуеву, а Дундуев записывал. Это происходило в моем присутствии и в моей квартире. Такаев всячески старался размножить это стихотворение и распространить среди калмыков. Последнее время, когда Такаев уезжал, эту песнь знали многие калмыки, рассказывали о ней друг другу и даже пели. Последний раз Такаев был у меня в квартире, если не изменяет память, в январе 1945 года. Примерное содержание этой песни я помню. В ней было отражено недовольство переселением калмыков в Сибирь. В ней высмеивалось советское правительство и власть в том, что оно разорило калмыцкое хозяйство и их превратило в нищих, что у них забрали весь скот и имущество и сослали в Сибирь, на вымирание. Разрознили семьи и сослали в разные края. Такаев по приезде в Ужурский район очень часто посещал мою квартиру, читал эту песнь и не только мне, но и другим».
Свидетель Булгун Хурмоновна Санжиева показала: «Мне известно о песне, которую сочинил Такаев, что он ее очень часто пел и распространял среди калмыков. Помню такой случай осенью 1944 года, на 2-м отделении совхоза „Сталинец“ Ужурского района, около конторы вечером собрались молодежь, присутствовали Хулатаева Кермень, жена Кештанова, Цериков Савгур и ряд других калмыков. На этом молодежном вечере исполнял песню о переселении калмыков Такаев. Точное содержание я не знаю, но знаю, что содержание ее было нехорошее и направленное против советского существующего строя и советской власти. Я помню несколько слов, в этой песни высмеивалось советское правительство, в том, что оно разрознило семьи калмыков и разбросало в разные края Сибири».
Суд счел, что «состав преступления подсудимого Такаева является доказанным материалами дела, вещественными доказательствами и показаниями свидетелей. Квалификация преступления также является правильной».
Обвиняемый не признал себя виновным, но это не имело абсолютно никакого значения. Несправедливый приговор был вынесен: суровая сталинская статья 58–10, часть II УК РСФСР – «10 лет с поражением прав по п. А и Б ст. 31 УК с конфискацией всего имущества, лично ему принадлежащего».
Так Даган Бараевич стал «политическим» заключенным, как и все приговоренные по статье 58, коих в стране было уже множество: в 40-х годах миллионы советских людей имели родных или знакомых в заключении или ссылке по этой статье.
Дагана Бараевича лишили и всех прав. Например, «поразили в правах» по п. Ест. 31 УК РСФСР – лишили права на пенсию, выдаваемую в порядке социального страхования и государственного обеспечения, то есть пенсии по инвалидности II группы, а заодно и самой инвалидности. Даган Бараевич стал получать пенсию только после возвращения в Калмыкию в конце 50-х, и то только по III группе.Отец его не пережил осуждения своего сына и умер в том же году. Та же участь постигла вскоре и Булгаш. Так, благодаря «неустанной заботе» советской власти, Даган Бараевич лишился и свободы, и дорогих его сердцу людей.
Через несколько дней после суда сформировали колонну, в которую попал Даган Бараевич, и повели под конвоем в тайгу по дорожке, вытоптанной в глубоком снегу. Колонну гнали около суток и пригнали в зону возле поселка Кача приблизительно в 50 километрах к западу от Красноярска.
Он попал в Качинскую промколонию, где отбывали срок старики и инвалиды, так как колония выполняла роль инвалидного лагеря краевого подчинения.
Колония, как и весь Красноярский край, была многонациональной, сидело здесь и несколько калмыков-спецпереселенцев. Зона, как положено, была огорожена забором из колючей проволоки, по углам стояли четыре караульные вышки, по периметру вдоль забора бегали на цепи сторожевые собаки. Здесь же был свой ШИЗО – штрафной изолятор. На территории лагеря, на километры окруженного тайгой, было не меньше десяти огромных ветхих бараков длиной метров по 50, внутри двухэтажные нары из кругляка. В каждом бараке помещалось по 100 и более заключенных. Одновременно в лагере пребывало до тысячи человек.
