Эрик Дешодт - Аттила
Как бы то ни было, Женевьева уже при жизни стала покровительницей Парижа.
Возможно и то, что осаду сняли, потому что надо было торопиться. Разбить вестготов на аквитанской дороге, потом повернуть навстречу Аэцию у выхода с Альп — план безупречный. Просто наполеоновский (вспоминается Итальянский поход и Французская кампания). Всё основано на скорости. «Живей, живей, быстро!..» — французский император вложил в эти три слова одну из своих последних директив до Ватерлоо[46]. Аттила всегда действовал согласно этому девизу. И вдруг — то ли возраст сказался, переутомление? — пятидесятилетний Аттила стал медлительным, если не вялым. Он потерял много времени в Лотарингии и Шампани. Осада Меца стала первой ошибкой: она продолжалась слишком долго. Крушение южной стены в последний момент оказалось ловушкой судьбы. Безначальное разграбление Меца подтвердило главную слабость: гунн не умеет себя вести, а если бы и умел, ничего бы не изменилось, потому что он этого не хочет. Можно напустить на Европу 100 тысяч, 200 тысяч, 500 — всё равно: они будут каждый сам за себя, преследуя лишь свои собственные, частные и мелкие цели. Начиная карьеру императора и завоевателя, Аттила прилагал усилия для исправления этого поведения. Старался внушить конникам заинтересованность в единстве, которое умножило бы их общую мощь. Ему казалось, что он в этом преуспел, несмотря на волнения на Кавказе и на Волге, после того как он, заложив основы регулярной империи, повернулся к ним спиной.
В 437 году он довольно легко восстановил порядок — подобие очень непрочного порядка. Но после полутора десятков лет военных походов, крупных маневров и значительных завоеваний его обезумевшие люди ворвались в Мец, промчавшись мимо него, словно его тут и не было, уже опьяненные резней, в которую они ринулись. У него раскрылись глаза. Его войска — стадо безответственных животных. За 15 лет они ничему не научились.
Он будет терпеливо их урезонивать, внушать им в последний момент азы жизненной необходимости — дисциплину. Несколько дней, неделю, вряд ли больше, между катастрофой в Реймсе и походом на Париж. Это была лишняя неделя. Что же касается Парижа, всё-таки большого города по тем временам, уже обширного, внушительного, — когда-нибудь он будет стоить мессы[47], но сейчас не стоит осады.
Не может быть, чтобы там, на юге, вестготы сидели без дела, а римляне ничего не предпринимали. Так что Париж… Счастливые тем, что остались живы и сохранили свое добро, после того как думали, что уже погибли, парижане не ударят ему в тыл. Время не ждет. Вперед, на вестготов. Орда потекла к Орлеану. Куда, возможно, войдет без боя, если поможет Сангибан.
Промедление
Эслу отправили к «королю» Солони с просьбой поторопиться: «Живей, живей, быстро!» Аттила добрался до Фонтенбло, и тут Эсла соскочил с коня и объявил, что поручение выполнено. За это время армия, возглавляемая Аттилой, преодолела лишь пятую часть того же расстояния.
Сангибан сулил императору гуннов золотые горы. Не волнуйтесь, я всё беру на себя… Он сдержал слово. Явился к Орлеану со своими разбойничьего вида отрядами в кроличьих шкурах, сбрызнутых железистыми выделениями хорьков, потрясавшими бесформенными клинками, которые наносили ужасные раны, дико вопившими о своей непреодолимой любви к городу святого Эньяна. Откройте, не пожалеете, увещевал Сангибан. Эньян тогда еще не был святым, но уже заслуживал этого звания.
Молодой наместник епископа вышел на крепостной вал и попросил аланов подождать. Он переговорит с отцом епископом и сообщит ему о их желании. Вернулся он часа через два. Помощь аланов принимается, но только в чистом поле, вокруг города. Внутри для них мало места, гарнизон и так слишком велик. Раздосадованный Сангибан ушел обратно в свои земли.
Аттиле пришлось отказаться от надежды войти в Орлеан без осады. Время поджимало, причем всё больше: три всадника прискакали из Лиона запыхавшись, почти загнав своих коней. Аэций не медлит. Он ближе, чем думал Аттила. Он уже перешел через Альпы и находится в Арле[48].
Весь план Аттилы рухнул. Разбить вестготов прежде столкновения с Аэцием не представлялось возможным. Что делать?
Отказаться? Бросить всё? Вернуться на Дунай? Наверное, он думал об этом. Да как он мог об этом подумать? Неужели его 450 или 500 тысяч воинов недостаточно против 150 тысяч солдат Аэция и Теодориха? В этом проявилась странная уязвимость или назойливый здравый смысл самого дерзкого завоевателя первого тысячелетия. Три против одного — этого недостаточно.
Не будь Онегесия, он бы всё бросил, соглашаются историки. Развернулся бы и ушел вглубь своей империи степей и ветра. Онегесий верил в освободительную миссию гуннов, которым уготовано избавить Европу от римского ига. Наверное, он доказал своему императору (которого избрал себе сам), что силы его огромны и что он может многое себе позволить, в том числе в одиночку противостоять римской коалиции.
Повернули обратно на Орлеан. Сделали остановку в Монтаржи, потом в Бон-ла-Роланд; сомнения еще не развеялись. Онегесий из кожи вон лез, чтобы укрепить Аттилу: нельзя отрекаться, твердил он, нужно взять Орлеан, иначе больше никто не поверит в императора гуннов.
Епископ Эньян отправил одного священника сообщить Аэцию в Арле о продвижении Аттилы. Священник должен был сказать патрицию, что Орлеан долго не продержится, так что пусть его легионы прибавят ходу.
Посланный вернулся. Аэций удручен. У него мало людей, Валентиниан оставил при себе три четверти италийских легионов, а других набрать негде. На самом деле он так слаб, что даже не знает, когда сможет выступить в путь. Эньяну нужно как-нибудь продержаться подольше.
Аттила шел, волоча ноги. От молниеносной быстроты первых гуннов осталось одно воспоминание. Их основные силы растянулись между Шатонефом-на-Луаре и Витри-о-Лож, в то время как Аттила вел переговоры с багаудами и аланами. Ибо огромного численного превосходства было недостаточно. Неустанный дипломат, он всё еще искал союзников — всегда и всюду. Или же глухая тревога, которую Онегесий, знавший о ней, заклинал его никогда не выказывать, мешала ему верить в свои силы и заставляла беспрестанно их укреплять для собственного спокойствия.
Из-за этой тревоги, нерешительности и вытекавшей из нее медлительности Аттила в Галлии был совсем не похож на Аттилу на Балканах, который задумал и провел молниеносную кампанию, поставив на колени Восточную империю и оказавшись у ворот Константинополя.
Выйдя из Меца 10 апреля, он добрался до Орлеана 19 мая. За 40 дней покрыл 400 километров. Десять дней спустя город взяли в глухое кольцо, можно было начинать осаду. Аланы Сангибана, выйдя из своих лесов, встали на южном берегу Луары, гунны — на северном.
Сновали гонцы. Стало известно об официальном союзе между вестготами и римлянами. Теодорих решил не мелочиться и собрал две армии. Первой (ударной) командовал его сын Торисмунд, горячая голова, второй (резервной) — его сын Теодорих, рассудительный и осторожный, правая рука отца, которого уже тогда прозвали Теодорихом II. Нельзя было надолго застрять под стенами Орлеана.
Обстрел начался 12 июня. Ему мешали заграждения из фашин, засыпанных землей, которые осажденные возвели перед крепостными стенами. Два дня ушло на то, чтобы их раскурочить и расчистить поле для обстрела баллистами и катапультами. Зажигательные ядра вызывали в городе пожары, которые быстро тушили, воды у осажденных было вдоволь. Камни катапульт выщербляли стены, не потрясая их основ. Тараны даже не удавалось поднести к воротам: их останавливали дождь стрел и потоки кипящего масла. Баллисты Орлеана смогли уничтожить баллисты Эдекона. Гунны топтались на месте, а епископ Эньян получил послание от Аэция. Он будет здесь 20 июня. Невероятная скорость, но епископ никогда не сомневался в Провидении.
Настал вечер 20-го: Аэция нет. Масло кончилось. Вода на исходе. Стены дрогнули. Эньян попросил о встрече с Аттилой. «Завтра в пять», — принес ответ глашатай, передавший его просьбу, вернувшись всего через четверть часа.
Летом в пять утра уже почти светло. Эньян вышел через северные ворота в окружении горстки дьяконов. Онегесий ждал его пешим и проводил к своему господину.
Епископ поздоровался, гунн встал и предложил ему сесть.
О том, что было потом, сообщает аббат Жак Поль Минь, знаменитый автор латинской и греческой «Патрологии» в 380 томах, оставшейся незаконченной из-за пожара в его парижской типографии в 1868 году, уничтожившего 650 тысяч оттисков на шесть миллионов франков золотом.
Епископ Орлеанский попросил императора гуннов снять осаду, предлагая себя в заложники. Аттила отказался. Тот спросил:
— Чего ты хочешь?
— Сдачи безо всяких условий.
Эньян возражал. Аттила ответил, что у него нет выбора. Тот притворился, что у Орлеана выбор еще есть, он еще может сопротивляться, ждать подкрепления. Он уже ждал, а оно не пришло, возразил Аттила. Тогда Эньян воззвал к человечности гунна. Аттила его похвалил:
