Франсуа Фонтен - Марк Аврелий
По-настоящему Восток его не интересовал. Для него это был источник множества бесчинств и тайных опасностей. Легенда об Александре, пленявшая воображение Помпея, Цезаря и Траяна, для Марка Аврелия была просто риторическим упражнением, а парфянские войны, которые он изучал по книгам, представлялись упражнениями стратегическими: одни наступают, другие отступают, после чего все возвращаются на свои места и нет ни победителей, ни побежденных. Единственная цель, которой можно достичь, — восстановление статус-кво. Надо только найти для этого средства — вот задача правительства вместе с сенатом. Мы уже знаем, что Марк Аврелий не собирался ничего делать ради того, «что считается почестями». Самой большой уступкой проформе было то, что он доехал с Луцием по дороге в Брундизиум — большой порт, откуда плыли на Восток, — до станции в Капуе. Римляне и италики насладились великолепным бесплатным зрелищем конных преторианцев, окружавших двух людей в пурпуре — императоров — на Священной, а потом на Аппиевой дороге. Возвращалась великая эпоха колониальных войн, славы без риска.
Сады на Оронте
Луций не торопился — очевидно, потому, что войска в Сирии еще не собрались. В конце лета он задержался в Коринфе; в Афинах его принял старый учитель Герод Аттик, который, будучи гиерофантом, посвятил его в Элевсинские мистерии. Луций удостоился этой чести вслед за Адрианом, с которым у него вообще было немало общих черт — может быть, и наследственных. Но люди предпочитали сравнивать его с Нероном, с которым он и родился в один день — восемнадцатый до январских календ[31] (15 декабря): настолько закрепилась за ним репутация неисправимого тщеславного развратника. Эта репутация сопутствовала ему и в истории; вероятно, она преувеличена и создана ради антитезы, чтобы сильнее высветить величие души Марка Аврелия. Луций был создан для удовольствий, но был не таким эстетом, как Адриан, и не так разнуздан, как Нерон. Если бы у него были дурные инстинкты, ничто бы не помешало ему удовлетворять их в обществе своих подозрительных вольноотпущенников, которые, как потом оказалось, были способны на самое худшее. Так что в сущности он был нормальным человеком, а в его время и в его сословии это значило, что в молодости надо жить весело. Так почему он вместе со своим штабом и небольшим двором должен был отказывать себе в удовольствиях знаменитых заведений известного рода в Эфесе, Пергаме и Смирне? Приятностями зимы Луций наслаждался в Лаодикии и только в начале 163 года, через год после отъезда из Рима, добрался до Антиохии, где уже нечего было бояться.
Там серьезные люди уже несколько месяцев как взяли положение в свои руки. Понтий Лелиан сразу по прибытии занялся серьезной задачей реорганизовать потрепанные и деморализованные сирийские легионы и восстановить в них дисциплину. Помощником ему стал блестящий офицер, которого он отыскал на месте. Отличное знание местности и ее жителей сделали этого человека главным действующим лицом парфянской войны. Его звали Авидий Кассий, ему было сорок лет и родился он в Кирре, в материковой части Сирии, где находились значительные владения его родителей. Знаменитый ритор, Гелиодор, отец Кассия, друживший с Адрианом и ставший начальником его греческой канцелярии, принадлежал к сословию всадников и завершил карьеру в должности префекта Египта. Сам Авидий Кассий получил сенаторский сан, затем консульство и командовал одним из сирийских легионов (3-м Галльским), где имел репутацию весьма энергичного начальника. Его считали даже жестоким — он, не колеблясь, отрубал ноги дезертирам, — но мы не знаем, по природе или по необходимости он был таким. Точно одно: в сирийских войсках издавна царила вольница. Фронтон оставил ее смехотворную картину: солдаты ходили из таверны в таверну с цветком за ухом, размякшие после бань, неспособные сесть на лошадь; командиры наслаждались жизнью вместе с богатыми клиентами Дафны — изысканного горного курорта в нескольких часах езды от Антиохии.
Дафна, своим происхождением связанная с мифом (именно там Аполлон преследовал нимфу, которая, спасаясь от него, превратилась в лавр), для римлян была легендарным символом восточной роскоши и изнеженности. С прелестями ее климата, дававшего отдохнуть от изнуряющей жары долины Оронта, познакомились, конечно, и Помпей, и Антоний, и многие другие. Но в скандальную хронику она попала именно благодаря Луцию Веру: справедливо или нет, но считается, что летом его штаб-квартира находилась именно там, а зимой переезжала в другое знаменитое злачное место — Лаодикию. Он подражал жизни Антония и Клеопатры. Правда, царственной в его подруге была только красота, если верить восторженному портрету, оставленному Лукианом, да и то она сама возразила, что этот портрет ей льстит. Звали ее Пантея[32]; Луций встретил ее в Смирне, и она имела над ним такую власть, что ради нее он даже сбрил свою Юпитерову бороду. Сделав скидку на преувеличения биографов-моралистов и писателей-сатириков, можно предположить, что Луций в течение войны, которая могла перевернуть ход истории, действительно жил без особых забот. Но разве ему было место между верховным командованием, находившимся в Риме, и боевыми полководцами? Ему хватило благоразумия и благонамеренности не пытаться исполнять обязанности, к которым он был не готов. Зато обладал великолепным даром себя преподносить, и тут он в глазах легковерных, но насмешливых сирийцев играл свою роль лучше, чем мог бы Марк Аврелий, хотя парфяне едва ли трепетали при его имени.
Заставить их трепетать было обязанностью полководцев, чей талант все и решал. Стаций Приск вернул господство над Арменией. Говорили, что легенда о непобедимости легата шла впереди него и гром ее сокрушал противника. Однако новое завоевание заняло гораздо больше времени, чем прежний разгром. В этой стране с очень сложным рельефом, где редкие проходы были защищены феодальными крепостями, пехотинцу-легионеру трудно было тягаться с парфянским лучником. Зато и главная ударная сила противника — всадники в железных латах — на горных тропах была не так эффективна, как на равнине. В общем, об этой войне, точно такой же, как все прежние войны Рима на этой территории, известно только, чем она кончилась: Приск взял Артаксату — столицу, расположенную в суровой северо-восточной части страны, — и разрушил ее. Затем он заложил новую, названную Койнеполис (Новый город)[33], и посадил там привезенного с собой в обозе старого царя. Царь Сохем из династии подчиненного Риму княжества Эдесса имел сан римского сенатора и уже потому был крайне подозрителен для местной знати и жречества. Эта история повторялась неоднократно: в очередной и не в последний раз римский протеже держался во главе Армении до тех пор, пока поблизости стояли римские легионы, а парфяне держали оборону.
Трон Дария
А в конце 163 года именно так оно и было. История уже не раз показывала, что парфяне могут добиваться блестящих успехов, но не умеют их использовать. У этой могучей державы — единственной, которая могла еще казаться римлянам опасной, — были свои внутренние тормоза, сдерживавшие ее экспансию. Август извлек уроки из опытов Помпея, Красса и Антония и первым определил надлежащую меру в отношениях с ними: если не трогать парфянских святынь, священной границей которой на Западе считался Евфрат, они всегда будут согласны на более или менее болезненные для их самолюбия компромиссы. По крайней мере так было все время, пока царствовали Аршакиды, которым никогда не удавалось достигнуть такого единства и административной централизации, как в Римской империи. С учетом того, что Царь Царей не имел собственных вооруженных сил, ему приходилось использовать те, что доставляли вассалы — князья огромных сатрапий. Эта сила, начальство над которой и вся наступательная мощь которой были сосредоточены в привилегированной кавалерии, не могла действовать круглый год. Пешее войско было составлено из жалких крестьян, которых приходилось отсылать домой для сбора урожая.
Эта ситуация в общем-то банальна: с ней мы сталкиваемся во всех больших монархиях, которые вплоть до нового времени неверно именовали нациями. То, что называют Парфянским царством, было просто надстройкой над феодальными правами лиц, связанных общей племенной принадлежностью и обретавших единство только перед лицом общей опасности. Но вот тут политика римлян, которую они сами считали оборонительной, а парфяне — агрессивной, — не раз и не два способствовала пробуждению патриотических чувств у этих так называемых наследников Ксеркса и Дария. Золотой трон все еще находился в Риме. Насколько же далеко на сей раз могли зайти недоверие, политические амбиции, стратегические расчеты и просто материальные возможности противников? Мы недостаточно знаем об этой войне — многие рассказы о ней утрачены. Но можно себе представить, что осенью 163 года выдохшиеся парфянские всадники уже покинули пустынные места, отделявшие их от провинции Сирия. Реорганизация десяти легионов, от Каппадокии до Аравии служивших оплотом римского присутствия на так называемом Ближнем Востоке, была завершена: их энергично укрепляли Кассий с Лелианом. Дипломатия была делом государя и его кабинета. Очевидно, пришла пора пустить ее в действие: ведь цели войны — контроль над Арменией и Сирией — были достигнуты.
