Эрнест Лависс - Том 2. Время Наполеона. Часть вторая. 1800-1815
Если подумать о том, как широко романтики раздвинули наш умственный кругозор, и о тех путях, которые они проложили в самых разнообразных направлениях, то их ошибки покажутся очень незначительными в сравнении с их заслугами, и останется лишь чувство почтения и благодарности к этим смелым пионерам будущего. Впоследствии Германия познала военную славу; но никогда она не была на такой высоте, как в эти славные годы, отмеченные, наряду с шедеврами Гёте, Шиллера и Жан-Поля Рихтера, первыми опытами Александра Гумбольдта, эстетическими этюдами Вильгельма Гумбольдта. Пролегоменами к Гомеру Вольфа, Системой нравственности
Фихте, Философией природы Шеллинга, шлегелевскими переводами Шекспира[44], Феноменологией Гегеля, первыми печатными трудами Гримма. Можно значительно удлинить этот список и все-таки не исчерпать его до конца.
Этому поколению пророков, стремившихся поскорее сорвать покрывало, скрывающее от нас мировые загадки, не по душе были научные приемы, кропотливые опыты, осторожные гипотезы: к чему терпеливые лабораторные исследования, когда предельную мудрость можно найти у Шеллинга и Гегеля! Интуитивный метод пустил в оборот различные причуды: то было время расцвета магнетизма; Галль и Лафатер насчитывали многочисленных последователей; появились врачи, усматривавшие причину болезней в грехе и учившие, что заклинание — самое надежное лекарство. Эти недолго продержавшиеся нелепости отчасти принесли пользу, способствуя распространению интереса к естественным наукам и пробуждая молодые таланты, освободившиеся впоследствии от этих химер и сделавшиеся солидными экспериментаторами. И если гений математика Гаусса долгое время остается непризнанным, все-таки в это именно время с увлечением разрабатываются астрономия, физиология, минералогия, ботаника, представленные выдающимися исследователями. В 1809 году Таэр издает свои Начала естественного земледелия, сделавшиеся настольной книгой всех прусских землевладельцев и сильно способствовавшие улучшению того бедственного положения, в которое они ввергнуты были французским нашествием.
Искусство также было преобразовано романтическими теориями. В это время в монастыре св. Исидора в Риме вокруг Овербека группировались Корнелиус, Вильгельм Шадов и Фейт, искавшие как патриоты и христиане вдохновения в средневековье. Но их влияние еще не проникло в Германию, где попрежнему господствовали взгляды Винкельмана и классические традиции. В нашей всеобщей истории можно опустить имена посредственных живописцев, учеников Карстенса. Зато скульпторы при отсутствии высокой оригинальности все-таки обнаруживают больше независимости; знаменитая триумфальная колесница, созданная Шадовым для Бранденбургских ворот, увезенная Наполеоном в Париж и возвращенная Берлину Блюхером, не лишена движения и известного величия. Христиан Раух (1777–1857), единственный выдающийся скульптор этой эпохи, только что начинает свою, впоследствии столь плодотворную, карьеру; но уже его памятник королевы Луизы, трогательный в своей простоте, обнаруживает всю силу его дарования; для изображения потомству соратников Фридриха II или героев борьбы за независимость едва ли кто-либо более подходил, чем этот трезвый, строгий скульптор, у которого наряду с некоторой суровостью и холодностью наблюдается порой проблеск пламенного чувства.
Падение Пруссии. Расцвет литературы утешал немцев в их политическом бессилии. Корифеи движения остались идеалистами и космополитами. У Шиллера и Гёте есть много такого, чем с тех пор подогревался немецкий патриотизм, но сами поэты быстро отвлеклись от вопросов, которые они считали до известной степени праздными. Мы имеем здесь один из самых любопытных парадоксов истории: немецкий национализм, такой агрессивный и высокомерный, вырос в школе писателей, считавших патриотизм лишь докучным предрассудком. Многие, и притом самые знаменитые, умерли нераскаянными грешниками: Гёте до конца любил Францию, а Гегель постоянно восторгался Наполеоном[45]. Их современники сокрушались по этому поводу, потому что поражение Пруссии пробудило их от волшебного сна, и они поняли, что народ, не умеющий отстоять свою независимость, осужден на быстрый духовный упадок.
Долгое время немцы не понимали истинного значения начинаний Наполеона; недостаток прозорливости им пришлось искупать твердостью духа и мужеством. В 1807 году монархия Гогенцоллернов была уже только второстепенной державой, лишенной своих польских и нестфальских провинций, подстерегаемой на всех границах соседями, которые вошли во вкус при дележе добычи. Поражение при Иене было не более как несчастье; поведение короля, униженно просившего мира, трусость многих комендантов крепостей, «сдававшихся по требованию трубача» (Бойен), прокламация берлинского губернатора Шуленбурга-Кенерта, напоминавшего жителям, что «спокойствие есть первый долг граждан», угодливость чиновников в выполнении приказов завоевателя, язык прессы, благоговейное любопытство толпы, глазевшей на вступление французских войск и пораженной театральным великодушием, с которым Наполеон простил графа Гатцфельда, — ни в чем, впрочем, невиновного, — все это, казалось, свидетельствовало о том, что народ готов дать себя поработить. Предположение, что этот народ когда-нибудь снова станет на ноги, казалось Гентцу смешным.
Наполеон был дальновиднее. Когда он писал султану, что Пруссия исчезла, он хотел обмануть этим Европу, но Тильзитский договор не удовлетворил его. Громы Фридланда лишь отчасти вознаградили за Эйлау; разбитая, униженная Пруссия, втиснутая в пределы трех своих коренных областей — Бранденбурга, Силезии и собственно Пруссии, все-таки продолжала существовать; потеря вестфальских владений главным образом лишила ее заветной надежды; что касается основания великого герцогства Варшавского, то хотя оно и пробивало на ее границах зияющую брешь, зато избавляло ее от миллионов подданных, всегда готовых к восстанию и стеснявших ее действия.
Было очевидно, что Пруссия при первой возможности постарается улучшить свое положение. Чтобы сделать невозможной малейшую попытку реванша, Наполеон подверг побежденных безжалостной финансовой эксплоатации. 12 июля 1807 года Калькрейт подписал пресловутую Кенигсбергскую конвенцию, определявшую сроки французской оккупации. Но Калькрейт был неопытным дипломатом, конвенция могла быть истолкована различно, и Наполеон злоупотребил этим. Главный интендант Дарю получил приказ предъявлять денежные требования, размер которых беспрерывно увеличивался; миссия королевского брата Вильгельма, отправившегося в Париж, чтобы добиться конца ненавистной оккупации, не привела ни к каким улучшениям. Позднее, когда Штейн подписал с Дарю (март 1808 г.) новый договор, очень тяжелый, но по крайней мере с точностью устанавливавший требования Франции, император отказался утвердить его. События в Испании и боязнь вызвать неудовольствие Александра принудили императора, наконец, принять Парижское соглашение (8 сентября 1808 г.); Пруссия признала за собой долг в 140 миллионов франков; пока она не расплатится окончательно, 10 ООО французов будут занимать Штеттин, Кюстрин и Гло-гау; семь военных дорог в королевство открыты для французов; прусская армия не должна превышать 42 ООО человек. Таким образом, фактически монархия до 1813 года кишит неприятельскими войсками и подчинена режиму реквизиций. Прусские историки исчисляют сумму, которую стране пришлось вытатить, в 1200 миллионов франков. «Я вытянул из Пруссии миллиард», — говорил сам Наполеон. Нелегко произвести точные подсчеты, и можно спорить о некоторых цифpax, но один факт остается несомненным — это ужасающая нищета страны, уже разоренной континентальной блокадой, и гнев населения, вызванный постоянными издевательствами солдат. Люди дошли до той степени отчаяния, когда они готовы предпочесть все что угодно существующему положению.
Причины возрождения Пруссии. В это же время восстание Испании показало побежденным, что Наполеон не неуязвим и что можно обратить против него идеи революции. Со времени Фридриха II все немецкие патриоты привыкли возлагать свои упования на Пруссию: она являлась последней твердыней; покинуть ее было бы для них равносильно отказу от всякой надежды. Почти со всех концов Германии стекались люди, отказывавшиеся допустить мысль, чтобы стране Канта, Шиллера и Гёте отведена была в мире лишь роль поставщика военных контингентов для чужеземного властителя. Среди вождей партии сопротивления в Берлине многие, и далеко не худшие, были пришельцами извне: Штейн — из Нассау, Арндт — с Рюгена; Шарнгорст и Гарденберг были ганноверцами, Нибур — датчанином.
Прежде всего требовалось пробудить нравственное сознание народа и вернуть ему веру в себя. Состояние изнеможения, последовавшее за Иеной, в сущности было лишь временным; еще до Тильзитского договора различные симптомы возвещали пробуждение общественного сознания. Долгое славное правление и огромный престиж имени Фридриха II внушили пруссакам преувеличенное, представление об их достоинствах и любовь к родине, доходившую до идолопоклонства. В этой скудно одаренной природой стране под суровым владычеством Гогенцоллернов выработалась крепкая, стойкая, выносливая порода людей; все они были в той или иной мере проникнуты созпанием своего долга по отношению к государству, упадок которого ощущался ими как личное горе. Этот народ не впервые претерпевал бедствия; ему не раз приходилось заново строить то, что им было создано, а затем — сметено бурей; из каждого испытания народ выходил окрепшим. Волнение умов, способствовавшее поражению Пруссии, не коснулось масс; в бюргерстве, в провинции, продолжали царить добродетели предков, дух повиновения и преданности. Нужно было только снова привести все это в действие.
