Павел Загребельный - Страсти (Роксолана, Книга 2)
Каждый из визирей размахивал саблей чуть ли не с детства. И вот домахались до самого султанского дивана, а у этого костистого босняка только и заслуг было, что умел угодить Сулейману, седлая его коня, а теперь ко времени прискакал на стамбульский пожар, чтобы выхватить из жара и пыла дочь самого падишаха.
Великий визирь Лютфи-паша со всей несдержанностью, которая была присуща ему в делах разумных и делах дурных, погрузился в темные глубины столицы, оттесняя и главного кадия Стамбула, надзиравшего за порядком в городе, и эфенди румелийского беглербега, поставленного для надзора за кадием. Мусульманская душа великого визиря пришла в ужас от зрелища стамбульского дна. На диване Лютфи-паша, воздев руки, восклицал:
- О шариат! О вера!
Он обнаружил, что шариат нарушается постоянно, повсеместно, преступно. В участке Коджа Нишаджи варили бузу, которой упивались правоверные. В Псаматье была целая улица, Шаран Сокаи, где непристойные танцовщики - кьёоребе - завлекали правоверных в бузни, там же тайком продавали пьянящую гамиз ве арак и между пьяницами - о аллах! - с утра до поздней ночи вертелись гулящие женщины! Субаши, который должен был наблюдать за порядком, возле мечети Эюба укрывал преступников, потаскух, всюду бесчинство, вино, разврат.
Сулейман-паша и Хусрев-паша молча прикрывали веками глаза, то ли разделяя возмущение великого визиря, то ли пропуская его слова мимо ушей. Рустем откровенно насмехался над такой рачительностью визиря Лютфи-паши. Нужно быть последним дураком, чтобы поучать самого султана только потому, что ты женат на его сестре. Между султанами нет родственных уз. Имей только голову на плечах! Все знали, что бузу варят испокон веков, потому бузни были разрешены султаном и для надзора над ними выделен шехир субаши. Знали, что по Стамбулу развозят в бурдюках вино, которое имели право пить и продавать только иноверцы, платившие султану особый налог. А уж если человек платит налог и укрепляет государство, то пользы от него больше, чем от визиря, подрубающего ветку, на которой сидит. Рустем привел хадис: "Бог сдерживает большее число людей благодаря султану, чем благодаря Корану". Но этим рассердил Лютфи-пашу еще сильнее.
- Думаешь, если спишь с султанской дочерью, тебе позволено топтать все святое? - кричал великий визирь.
- Да какое там спанье! Не до жены мне было, - невесело отшутился Рустем. - Во время свадьбы гашник так завязал мне шаровары, что я целый месяц не мог исполнить свой долг...
- Я не позволю смеяться в диване! - наступал на него разъяренный Лютфи-паша.
- Да разве я не знаю, что это грех? Туркам некогда смеяться - они должны воевать.
Лютфи-паша свирепствовал не только в диване. В Стамбуле начался настоящий ад. Суда, привозившие вино из Мореи и Кандии, сжигали вместе с экипажем. Пьяницам заливали глотки расплавленным свинцом. Жен-изменниц зашивали в кожаные мешки и бросали в Босфор. Мужчин, уличенных в прелюбодеянии, казнили без суда. Вылавливали гулящих и публично дико издевались над ними. Лютфи-паша дошел в своей чрезмерной услужливости до того, что составил список прославленнейших проституток Стамбула и передал его султану. Султан не верил собственным глазам: Араб Фати, Нарин, Карат, Нефесе, Этли Асес, Маруфе Камар, Батаглу Гинич. Как смеет этот человек утомлять пресветлые глаза падишаха какими-то низкими именами? Может, он перепутал султанский диван с театром Кара-Гьёз, где имам, хатиб, муэдзин и бекчи всегда собираются вместе, чтобы поймать неверную жену? Гнев и презрение султана были столь безмерны, что он не захотел даже видеть великого визиря, а передал Хатидже, чтобы она уняла своего мужа. Вот тогда Лютфи-паша и набросился с кулаками на султанскую сестру, от которой его с трудом оттащили евнухи.
На диване государственную печать у Лютфи-паши отобрали и передали евнуху Сулейману-паше. Рустем стал вторым визирем. Лютфи отправили в пожизненную ссылку, и Хатиджа снова стала то ли вдовой, то ли разведенной.
Так в диване оказался только один султанский зять, и с тех пор уже никто за глаза не называл Рустем-пашу иначе, как только дамат-зять. Его возненавидели вельможи, янычары, простой люд так же, как когда-то ненавидели Роксолану, приписывая ей колдовские чары. Теперь злым волшебником считали уже вчерашнего конюха. Говорили: "Спит на конюшне, а во сне видит себя великим муфтием". Все это доходило до него, он смеялся: "Не великим муфтием, а великим визирем. Переделаем туркам пословицу, ибо разве у них не начинается все с коня и конюшни? Конь всегда впереди воза, султан - впереди люда, следовательно, султан как конь, а конюх если и не впереди султана, то уж рядом наверняка". Поэты писали и распространяли о нем едкие эпиграммы и сатиры. Рустем навеки возненавидел поэтов и любое письмо с укороченными строчками. "Пустые слова чрева не наполнят", презрительно цедил он сквозь зубы. Его не любили, но боялись, потому что он никого не щадил, и горе было тому, кто попадал Рустему на язык. Этот человек не знал доброты, не ведал жалости, не верил в красоту и, может, в самого бога, знаясь только с шайтанами.
Султан когда-то обедал чаще всего с Ибрагимом и визирями, потом с Хасеки, а теперь стал устраивать обеды с султаншей, на которые каждый раз приглашал кого-нибудь из самых приближенных. Для этого все придворные должны были собираться перед дверью в покои Фатиха, высокие государственные мужи толпились в узком проходе, наступая друг другу на ноги, сопя, потихоньку бранясь, обливаясь холодным потом страха. Кизляр-ага выкрикивал имена тех или других счастливцев, потом с грохотом закрывал дверь под носом у всех остальных. Даже визирей не всех выкрикивали, оставляя без внимания то одного, то другого.
- Ну, кого сегодня забудут? - потирал руки Рустем, пробиваясь вперед, заранее зная, что без его острот султану и ложка в рот не полезет.
На обедах присутствовали шах-заде Баязид и Джихангир, которых султан еще держал при себе. Иногда приезжал из Эдирне Мехмед, любимец Роксоланы и Сулеймана, садился возле падишаха, тонкий, огненноокий, нервный. Посматривал на всех так остро, что умолкал даже Рустем. Селим и Мустафа приехали из своих провинций под новруз. Селим всюду возил с собой какого-то Мехмета, который взят был в Топкапы еще маленьким, чтобы его наказывать, если шах-заде Селим ленился и не учил Коран. Так вот этот Мехмет и жил возле султанского сына, получив прозвище "Мехмет для битья". За обедом его сажали напротив Селима. Тот бросал в лицо Мехмету кости, швырял посуду, хохотал, кричал слугам: "Уберите с глаз моих эту рожу!"
Мустафа был солидный, холеный, белотелый, держался, будто султан, и Рустем сразу же пустил про него остроту: "Главное не в том, что говорит, а в том, что он очень красиво шевелит губами, когда говорит".
Султанский зять словно бы вознамерился превзойти в своей безнаказанности любимого Сулейманова шута Инджирличауша, который дошел до того, что однажды подстерег султана в темных дворцовых проходах, бросился обнимать и целовать его, а когда тот возмутился, сказал в оправдание: "Простите, мой падишах, я думал, это султанша Хасеки!"
Но ведь Инджирли простой шут, а этот визирь Высокой Порты. Но что с него возьмешь, если он зять? Одним словом, дамат. Ненавидели за глаза, ненавидели и в глаза, но охотно смеялись над его беспощадными остротами. Лучше смеяться еще до того, пока он что-нибудь скажет, чем потом, когда смеяться, может, и не захочется.
Все надеялись, что Рустем сломает себе шею в первом же серьезном деле, ибо ломались и не такие шеи. А поскольку самым серьезным делом считалась для османцев прежде всего война, то и ожидали с нетерпением, когда же султан снова отправится в новый поход со своими новыми визирями.
Пока султан сидел в столице, его санджакбеги и великий капудан-паша, гроза морей Хайреддин Барбаросса вели непрерывные войны в Сербии, Славонии, Боснии, против Алжира, Прованса, Венеции, Португалии и Испании. Вместо одной большой войны Сулейман окружал свою империю очагами войн маленьких, чтобы его верным акинджиям было где погреть свои загребущие руки и чтобы они не обрастали жиром лености.
Мчались в Стамбул гонцы с радостными вестями о победах, плыла добыча, тысячи рабов наполняли невольничьи рынки, безбрежно и безмерно разрасталась империя, но хмурый взор султана упорно сосредоточен был только на одной земле, которая привлекала его, засасывала, подобно дунайской трясине под Мохачем, где он потопил венгерское войско с его незадачливым королем. Земля эта была Венгрия. Земля, расположенная в самом сердце Европы, казалась Сулейману золотым ключом, которым он наконец отопрет таинственный замок владычества этим континентом, и тогда османская волна зальет все его поднебесные горы, плодородные долины, богатые города, над которыми витают тысячелетия славы, богатства и красы. Мысленно повторял выдуманный султаном Веледом (но какой же грозно привлекательный!) хадис: "У меня есть войско, которое я поставил на Востоке и назвал турками. Я вложил в них мой гнев и ярость, и всюду, где какой-нибудь человек или народ нарушит мои законы, я напускаю на него турок - и это будет моя месть..."
