Аркадий Стругацкий - Собрание сочинений: В 11 т. Т. 2: 1960-1962 гг.
— До свидания, Сергей Иванович,— сказал он.— Мы еще много раз увидимся.
Глава третья
БЛАГОУСТРОЕННАЯ ПЛАНЕТА
ТОМЛЕНИЕ ДУХА
Когда ранним утром Поль Гнедых вступил на улицы фермы «Волга–Единорог», люди подолгу глядели ему вслед. Поль был нарочито небрит и бос. На плече он нес суковатую дубину, на конце которой болтались связанные бечевкой пыльные ботинки. Возле решетчатой башни микропогодной установки за Полем увязался кибердворник. За ажурной изгородью одного из домиков раздался многоголосый смех, и хорошенькая девушка, стоявшая на крыльце с полотенцем в руках, осведомилась на всю улицу: «От святых мест бредете, странничек?» Сейчас же с другой стороны улицы послышался вопрос: «А нет ли опиума для народа?» Затея удавалась на славу. Поль приосанился и громко запел:
Не страшны мне, молодцу,
Ни стужа, ни мороз.
Я ботиночки
На палочке
В бумажечке
В корзиночке
За тысячу километров
Протоптанной тропиночкой
К сапожничку
В починочку
Тирьям–пам–пам
Понес!
В изумленной тишине раздался испуганный голос: «Что это он?» Тогда Поль остановился, отпихнул ногой кибера и спросил в пространство:
— Не знает ли кто, где здесь найти Александра Костылина?
Несколько голосов вперебой объяснили, что Саша сейчас, скорее всего, в лаборатории, во–он в том здании.
― Ошую,― добавил одинокий голос после короткой паузы.
Поль вежливо поблагодарил и двинулся дальше. Здание лаборатории было низкое, круглое, голубого цвета. В дверях стоял, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки, белобрысый веснушчатый юноша в белом халате. Поль поднялся по ступенькам и остановился. Белобрысый юноша глядел на него безмятежно.
― Могу я видеть Костылина? ― спросил Поль.
Юноша провел глазами по Полю, заглянул через его плечо на ботинки, посмотрел на кибердворника, который покачивался сту пенькой ниже Поля, жаждуще растопырив манипуляторы, и, слегка повернув голову, позвал негромко:
— Саша, а Саша! Выйди на минутку. К тебе здесь какой–то потерпевший.
— Пусть зайдет,― пророкотал из недр лаборатории знакомый бас.
Белобрысый юноша снова оглядел Поля.
— Ему нельзя,― сказал он.― Он сильно септический.
— Так продезинфицируй его,― донеслось из лаборатории.― Я с удовольствием подожду.
— Долго же тебе придется…― начал юноша. И тут Поль жалобно воззвал:
— Виу, Саша! Это же я, твой Полли!
В лаборатории что–то с громом упало, из дверей пахнуло про хладным воздухом, как из тоннеля метро, белобрысого юношу отнесло в сторону, и на пороге возник Александр Костылин, огромный, широкий, в гигантском белом халате. Руки его с растопыренными пальцами были чем–то густо смазаны, и он держал их в стороны, как хирург во время операции.
― Виу, Полли! ― заорал он, и ополоумевший кибердворник скатился с крыльца и опрометью кинулся вдоль улицы.
Поль бросил свою дубину и беззаветно ринулся в объятия белого халата. Кости его хрустнули. «Вот тут мне и конец»,― подумал он и просипел:
— Прощай… Саша… милый…
— Полли… Маленький Полли! ― басисто ворковал Костылин, тиская Поля локтями.― До чего же здорово, что ты здесь!
Поль боролся, как лев, и ему наконец удалось освободиться. Белобрысый юноша, со страхом следивший за сценой встречи, облегченно вздохнул, подобрал дубину с ботинками и подал ее Полю.
— Ну как ты? ― спросил Костылин, улыбаясь во весь рот.
— Ничего, спасибо,― сказал Поль.― Жив.
— А мы здесь, как видишь, крестьянствуем,― сказал Костылин.― Кормим вас, дармоедов…
― Вид у тебя очень внушительный,― сказал Поль.
Костылин посмотрел на свои руки.
— Да,― сказал он,― я забыл.― Он повернулся к белобрысому юноше.― Федя, докончи уж сам. Видишь, ко мне Полли приехал. Маленький Либер Полли.
— А может быть, все–таки плюнем? ― сказал белобрысый Федя.― Ясно ведь, что не получается.
— Нет, надо закончить,― сказал Костылин.― Ты уж закончи, пожалуйста.
― Ладно,― неохотно сказал Федя и ушел в лабораторию.
Костылин схватил Поля за плечи и с расстояния вытянутой руки принялся его осматривать.
― Ну ничуть не вырос! ― сказал он нежно.― Корма у вас там плохие, что ли?.. Постой–ка…― Он озабоченно нахмурился: ― У тебя что, птерокар сломался? Что это за вид?
Поль довольно ухмыльнулся.
— Нет,― сказал он.― Я играю в странника. Я иду от самой Большой Дороги.
— Ого! ― На лице Костылина изобразилось привычное уважение.― Триста километров! И как?
— Отлично,― сказал Поль.― Только вот ванну бы. И переодеться.
Костылин счастливо улыбнулся и поволок Поля с крыльца.
― Пойдем,― сказал он.― Сейчас тебе все будет. И ванна, и молочко…
Он шагал посредине улицы, волоча за собой спотыкающегося Поля, и приговаривал, размахивая дубинкой с ботинками:
— … и чистая рубаха… и целые штаны… и массаж… и ионный душик… и раз–два по шее за то, что не писал… и привет от Атоса… и два письма от учителя…
— Да ну! Вот здорово! ― восклицал Поль.― Это здорово!
— Да–да, все будет… И про блуждающие огни… Помнишь блуждающие огни?.. И как я чуть не женился… И как я по тебе соскучился…
На ферме начинался рабочий день. Улица была полна народу, ребят и девушек, одетых очень пестро и незамысловато. Перед Костылиным и Полем народ в веселом изумлении расступался. Слышались возгласы:
— Странника ведут!
— На вивисекцию, болезного!
— Это новый гибрид?
— Саша, погоди, дай посмотреть!
По толпе распространился слух, что ночью близ лаборатории Костылина сел второй «Таймыр».
― Восемнадцатого века,― уверял кто–то.― А экипаж раздают сотрудникам на предмет сравнительной анатомии.
Костылин отмахивался дубиной, а Поль весело скалил зубы.
― Люблю гласность,― приговаривал он.
В толпе прекрасными голосами пели: «Не страшны мне, молодцу, ни стужа, ни мороз…»
…Странник Поль сидел на широкой деревянной скамье за широким деревянным столом в кустах смородины. Утреннее солнце приятно обжигало его стерильно чистую спину. Поль блаженствовал. В руке у него была громадная кружка с клюквенным морсом. Напротив сидел и умиленно глядел на него Александр Костылин, тоже голый по пояс и с мокрыми волосами.
— Я всегда утверждал, что Атос ― великий человек,― говорил Поль, делая широкие движения кружкой.― У него была самая ясная голова, и он лучше всех нас знал, чего он хочет.
— Э, нет,― сказал Костылин ласково.― Лучше всех видел цель Капитан. И шел самой прямой дорогой.
Поль отхлебнул из кружки и подумал.
— Пожалуй,― сказал он.― Капитан хотел быть звездолетчиком, и он стал звездолетчиком.
— Ага,― сказал Костылин.― А Атос все–таки больше биолог, чем звездолетчик.
— Зато какой биолог! ― Поль поднял палец.― Честное слово, я хвастаюсь, что дружил с ним в школе.
— Я тоже хвастаюсь,― согласился Костылин.― Но подожди пяток лет, и мы будем хвастаться дружбой с Капитаном.
— Да,― сказал Поль.― А вот я мотаюсь, как жесть на ветру. Все хочется попробовать. Ты вот ругался, что я не пишу.― Он со вздохом поставил кружку.― Не могу я писать, когда чем–нибудь занят. Неинтересно мне писать. Пока работаешь над темой, неинтересно писать, потому что все впереди. А когда кончаешь ― неинтересно писать, потому что все позади… И не знаешь, что впереди. Знаешь, Лин, у меня все как–то по–дурацки получается. Вот я четыре года работал по теоретической сервомеханике. Мы вдвоем с одной девчонкой решали проблему Чеботарева ― помнишь, нам учитель рассказывал? Решили, построили два очень хороших регулятора… В девчонку эту я несчастным образом влюбился… А потом все кончилось и… все кончилось.
— То есть вы не поженились? ― сочувственно сказал Лин.
— Да не в этом дело. Просто у других людей, когда они работают, всегда возникают какие–то новые идеи, а у меня нет. Работа кончена, и больше мне неинтересно. За эти десять лет я переменил четыре специальности. А сейчас опять без идей. Дай, думаю, разыщу Сашку…
— Правильно! ― басом сказал Лин.― Я тебе дам двадцать идей!
— Дай,― вяло сказал Поль. Он помрачнел и погрузил нос в кружку.
Лин с задумчивым интересом смотрел на него.
— Не заняться ли тебе эндокринологией? ― предложил он.
— Можно эндокринологией,― сказал Поль.― Только слово уж очень трудное. И вообще, все эти идеи ― сплошное томление духа.
Лин вдруг сказал вне видимой связи с предыдущим:
― Я скоро женюсь.
― Здорово! ― сказал Поль печально.― Только не надо мне рассказывать скучными словами о своей счастливой любви.― Он оживился.― Счастливая любовь вообще скучна,― заявил он.― Это понимали еще древние. Никакого настоящего мастера идея счастливой любви не привлекала. Несчастная любовь всегда была самоцелью великих произведений, а счастливая в лучшем случае ― фоном.
Лин с сомнением поддакнул.
