Светлана Кузьмина - История русской литературы ХХ в. Поэзия Серебряного века: учебное пособие
В «Пятистопный ямбах» самооценка поэтом осмысливается через связь собственного творчества с традициями мировой культуры: «Мне золоченый стиль вручил Вергилий, / А строгий Дант – гусиное перо <…> / Средь серебра я только серебро». В «Восьмистишии» акмеистический принцип художественного познания осознается как следование традиционной хрисианской этике:
Ни шороха полночных далей,
Ни песен, что певала мать,
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять.
И, символ горнего величья,
Как некий благостный завет,
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.
Особенно популярным стал стихотворный цикл «Капитаны», символически выразивший суть его «музы дальних странствий»:
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
<…>
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет?
В 1909 г. Гумилев уезжает в Абиссинию, его мечты о странствиях становятся реальностью. Весной 1913 г. он вновь едет на полгода в Африку, командированный Музеем антропологии и этнографии Академии наук. Путешествуя по далеким странам и описывая яркие впечатления, Гумилев создает авторский миф, в котором современному миру обыденности противостоит новый захватывающий мир диких племен, покоряющихся сильному и гордому герою-пришельцу, герою-страннику, не ведающему упреков совести, страха и сомнений. Сердце героя готово к любви и самоотречению, но он наказан одиночеством, непреодолимым экзистенциальным непониманием другими. После трех лет знакомства с Анной Горенко (Ахматовой) в 1910 г. Гумилев женился на ней. Их сын Л. Гумилев стал впоследствии известным ученым-этнографом, историком, философом и создателем теории этногнеза и пассионарности.
Поэтический диалог, родившийся у двух русских поэтов на фоне их сложных и драматичных отношений и историческом фоне XX в., составляет одну из лучших страниц любовной лирики. Гумилев передал затаенный трагизм А. Ахматовой и суть ее Музы:
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук.
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук.
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
Во время войны 1914 г. Гумилев был зачислен в действующую армию, за боевые операции дважды награжден Георгиевским крестом. Военные впечатления отражены в «Записках кавалериста» и сборнике «Колчан» (1916). История России становится личной судьбой поэта:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного,
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
<…>
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мирно бьется в груди моей.
После Февральской революции 1917 г. Гумилева снова командировали на фронт, но до весны 1918 г. он жил в Париже, а затем в Англии. В апреле поэт возвращается через Мурманск в Петроград. Оказавшись в советской России, Гумилев преподает в Институте живого слова, становится членом редколлегии организованного М. Горьким издательства «Всемирная литература», открывает литературную студию, участвует в создании петроградского Союза поэтов. В феврале 1921 г. он был избран его председателем.
В седьмой книге «Костер» (1918) и в сборнике «Огненный столп» (1921) Гумилев пророчески предсказывает свою насильственную смерть. В центре внимания оказываются исторические коллизии России. В стихотворении «Мужик» прочитывается известный сценарий отношений Г. Распутина и императрицы, поверившей в целительные силы мужика. Гумилев, далекий от историософских увлечений, свойственных символистам, создает яркий образ «потрясенной столицы», вовлекая в художественную ткань стихотворения миф о земле-матери (жене, царице), «петербургский миф» и православный контекст:
В гордую нашу столицу
Входит он – Боже, спаси!
Обворожает царицу
Необозримой Руси.
<…>
Как не погнулись – о, горе! —
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?
Поэт емко передает сумятицу нравов, ощущение конца русской истории, прерывания традиции, которым сопутствует рождение новой, темной силы, выходящей из потаенных глубин, то ли языческих, то ли сатанинских. Лучшая книга стихов Гумилева – «Огненный столп» сосредоточена на глубинных душевных движениях, сопряженных с острым переживанием современности и чувством трагической тревоги. Четкость композиции оттеняется вкраплением фантастических и иррациональных моментов. В стихотворении «Рабочий» говорится о том, как отливается рабочим у горна та единственная пуля, которая «с землею разлучит» поэта:
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мытую траву.
Поэтическая сила пророческих видений особенно наглядна в стихотворении (поэме) Гумилева «Заблудившийся трамвай» (1920), которое получило множество интерпретаций, иногда противоположных по смыслу. Н. Оцуп вспоминал, как однажды ранним утром Гумилев возвращался с друзьями домой, он «был очень оживлен, шутил, говорил о переселении душ, и вдруг посередине его фразы за нами послышался какой-то необычный грохоти звон. <…> Мы не могли опомниться и повернулись лицом к трамваю, летевшему к нам и сиявшему электрическим светом на фоне светлеющего неба. Было что-то потрясшее нас всех в этом, в сущности, очень простом и прозаическом явлении <…> таинственный трамвай мгновенно унес от нас Гумилева» [126].
Трамвай «по трем мостам» уносит поэта «через Неву, через Нил и Сену», едущие «обогнули стену» и «проскочили сквозь рощу пальм». Смещение времени и пространства, соединение всех воспоминаний – следствие того, что трамвай «заблудился в бездне времен». Смещение пространственно-временных ориентиров вызывает образы умерших:
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик – конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Литературные герои предстают как реальные действующие лица, смерть которых вызывает острую боль. Нарушение причинно-следственных связей приводит к тому, что действие переносится в XVIII век:
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться к Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Предположение, что в Машеньке – героине «Заблудившегося трамвая» запечатлены черты Машеньки из «Капитанской дочки» Пушкина, разрушается тем, что не она, а герой идет к императрице и должен отслужить молебен:
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!
Вопрос «Где я?» – остается без ответа. Вокзал так же нереален, как и Индия Духа:
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?
В «Заблудившемся трамвае» есть пророческое, метафорическое предвидение поэта о собственной смерти:
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят – зеленная, – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
«По народным поверьям, – указывает В. Мусатов, – в канун Усекновения главы Иоанна Предтечи запрещается употреблять в пищу овощи круглой формы, напоминающие о человеческой голове. Так что символика капусты и брюквы приобретает отчетливый религиозно-мученический аспект» [127].
В «Заблудившемся трамвае» присутствует некая тайна, поэт видит и прошлое, и настоящее. Сменяющиеся образы, совокупность которых составляет цепь литературных и реальных воспоминаний и символов русской и мировой культуры, создают причудливый ландшафт Петербурга с Медным всадником и Исакиевским собором:
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
<…>
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине.
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
Мрачные предсказания можно обнаружить в прозе Гумилева «Африканская охота (Из путевого дневника)» (1916), в стихотворении «Священные плывут и тают облака…». Итогом этих предчувствий становится духовное открытие в христианском духе:
