Сергей Эс - Посмертная речь Сталина
Об этом — поразительном в глазах многих нынешних авторов — изменении в сознании поэта есть уже целая литература, но почти вся она крайне поверхностна. Так, почти не учитывается, что это изменение было типичным для наиболее значительных писателей 1930-х годов — писателей, в чьем творчестве воплощалось служение России, а не прислуживание — подчас прямо-таки лакейское — господствующей в данный момент политической тенденции. Слово «лакейское» здесь вполне уместно; М. М. Бахтин еще в 1920-х годах говорил о «лакействе» как об определяющем качестве сочинений уже знаменитого тогда Ильи Эренбурга.
«Лакей», помимо прочего, всегда готов превзойти своего «хозяина» в агрессивности по отношению к врагам. И. Эренбург писал 24 июля 1942 года: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать…» и т. д. И даже находящиеся вдали от фронта немки, утверждает Илья Григорьевич, — не женщины: «Можно ли назвать женщинами этих мерзких самок?» Между тем ранее, 23 февраля 1942 года, Сталин в своем общеизвестном приказе отверг мнение, «что советские люди ненавидят немцев именно как немцев, что Красная Армия уничтожает немецких солдат именно как немцев, из-за ненависти ко всему немецкому… Это, конечно… неумная клевета…» и т. д.
Кто-либо, возможно, скажет, что Сталин лицемерил, ибо цитированные статьи Эренбурга все же публиковались. Однако после того, как наши войска заняли значительную часть Германии и убеждение, что «немцы — не люди», могло привести, а подчас и приводило к самым прискорбным последствиям, поток регулярных статей Эренбурга прекратился. Между 11 апреля и 10 мая 1945 года они не публиковались, а 18 апреля в «Правде» появилась директива начальника Агитпропа ЦК Г. Ф. Александрова под деликатным названием «Товарищ Эренбург упрощает». Позднее Илья Григорьевич с негодованием писал в своих мемуарах о пережитых им тогда «многих трудных часах», но, право же, все происшедшее было совершенно разумным…
Целесообразно сказать и об «экстремизме» другой знаменитости — Корнея Чуковского. Читая его изданный в 1994 году «Дневник. 1930–1969», многие его поклонники были шокированы запечатленным на его страницах безудержным воспеванием Сталина, которое прекратилось только после «партийных» обличений генсека. Но и удивление, и недовольство подобными записями в дневнике Чуковского, по сути дела, нелепы. Они обусловлены внедренным за последние десятилетия в головы многих и многих людей ложным представлением, согласно которому все их «любимые» писатели 1920–1930-х годов якобы были настроены антисталински и даже антисоветски, и если и заявляли публично нечто иное, то только из опасения репрессий и т. п.
Из того же дневника Чуковского ясно, что такие будто бы оппозиционные вождю (и основам СССР вообще) люди, как Борис Пастернак и Юрий Тынянов, полностью разделяли его преклонение перед Сталиным. Нетрудно показать, что то же самое было присуще Бабелю, Зощенко, Вс. Иванову, Маршаку, Олеше, Паустовскому, Шкловскому и другим знаменитым делегатам писательского съезда 1934 года.
Словом, восхищение Корнея Чуковского Сталиным никак не выделяет его из рядов его коллег. И действительно удивиться можно другому — тому, что этот прославленный «друг детей» сумел далеко «превзойти» вождя в своей «революционной» агрессивности.
В мае 1943 года он отправил следующее (недавно впервые опубликованное) послание:
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
После долгих колебаний я наконец-то решил написать Вам это письмо. Его тема — советские дети».
Стоило бы привести сие письмо целиком, но оно довольно пространное, и потому ограничусь отдельными цитатами из него. Отметив, что большинство советских детей его удовлетворяет («уже одно движение тимуровцев… является великим триумфом всей нашей воспитательной системы»), Корней Иванович сообщает вождю, что, вместе с тем, есть и «обширная группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу… Около месяца назад в Машковом переулке у меня на глазах был задержан карманный вор», который «до сих пор как ни в чем не бывало учится в 613-й школе… во втором классе… Фамилия этого школьника Шагай… РайОНО возражает против его исключения… мне известно большое количество школ, где имеются социально опасные дети, которых необходимо оттуда изъять… Вот, например, 135-я школа Советского района… в классе 3 «В» есть четверка — Валя Царицын, Юра Хромов, Миша Шаховцев, Апрелов, — представляющая резкий контраст со всем остальным коллективом… Сережа Королев, ученик 1-го класса «В», занимался карманными кражами в кинотеатре «Новости дня»… я видел 10-летних мальчишек, которые бросали пригоршни пыли в глаза обезьянкам (в зоопарке. — В. К.)… Мне рассказывали достоверные люди о школьниках, которые во время детского спектакля, воспользовавшись темнотою зрительного зала, стали стрелять из рогаток в актеров…
Для их перевоспитания, — выдвигает свою «программу» Чуковский, — необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… Основное занятие колоний — земледельческий труд. Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления труд колониями должно быть создано особое ведомство… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально опасных детей…
Прежде чем я позволил себе обратиться к Вам с этим письмом, — заключает «друг детей», — я обращался в разные инстанции, но решительно ничего не добился… Я не сомневаюсь, что Вы, при всех Ваших титанически-огромных трудах, незамедлительно примете мудрые меры…
С глубоким почитанием писатель К. Чуковский».
Во многих нынешних сочинениях о сталинских временах с предельным негодованием говорится о том, что имел место указ, допускавший изоляцию «социальноопасных» детей, начиная с 12-летнего возраста. Но «друг детей» Чуковский не мог примириться с тем, что на свободе остаются «социально опасные» первоклассники — то есть 7–8-летние!..
Ясно, что для сочинения подобного письма необходимо было вытравить в себе духовные основы русской литературы. И Чуковского, и других авторов этого круга нельзя считать русскими писателями; речь может идти о «революционных», «интернациональных», в конце концов, «нигилистических», но только не о писателях, порожденных тысячелетней Россией.
* * *После смерти вождя его принялись превращать из героя в столь же всесильного антигероя, что продолжается и до сего дня и имеет прискорбные последствия.
К. Симонов вспоминал позднее крайнее негодование, вызванное на верхах его опубликованной 19 марта 1953 года в редактируемой им «Литературной газете» статьей, согласно которой «самая важная» задача литературы состояла «в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть… образ величайшего гения всех времен и народов бессмертного Сталина». За эту статью Симонов, по его рассказу, едва не был тут же снят со своего поста; несколько позже, в августе 1953-го, его действительно отправили в отставку.
Александр Твардовский вряд ли не был осведомлен о случившемся с Симоновым, но, тем не менее, в следующем, 1954 году, в мартовском номере (то есть к первой годовщине смерти Сталина) возглавляемого им журнала «Новый мир» опубликовал новый фрагмент из своей, сочинявшейся с 1950 года, поэмы «За далью даль», в котором, по сути дела, выступил против линии тогдашней верховной власти:
…И все одной причастны славе,
Мы были сердцем с ним в Кремле.
Тут ни убавить, ни прибавить
Так это было на земле.
И пусть тех дней минувших память
Запечатлела нам черты
Его нелегкой временами,
Крутой и властной правоты.
Всего иного, может, боле
Была нам в жизни дорога
Та правота его и воля,
Когда под танками врага
Земля родимая гудела,
Неся огня ревущий вал,
Когда всей жизни нашей дело
Он правым коротко назвал.
Ему, кто вел нас в бой и ведал,
Какими быть грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам.
Да, мир не знал подобной власти
Отца, любимого в семье.
Да, это было наше счастье,
Что с нами жил он на земле.
Здесь нельзя не сослаться на С. Г. Кара-Мурзу, глубоко анализирующего два вида цивилизации: «Если сказать коротко, то страна может устроить жизнь своего народа как семью — или как рынок. Что лучше — дело вкуса, спорить бесполезно. Ведь в семье бывает отец-тиран… Какие уж тут права человека. На рынке же все свободны, никто ничем никому не обязан…» Вовсе не утверждая, что «семья» — нечто «лучшее», чем «рынок», Сергей Георгиевич очень убедительно доказывает, что наша страна просто не могла не быть «семьей»…
