Гельмут Хёфлинг - Римляне, рабы, гладиаторы: Спартак у ворот Рима
Он приканчивал всех животных, натыкавшихся на его меч. С людьми же, выступавшими против него, он обходился по-разному. Его современник Дион Кассий так повествует об этом:
«В качестве гладиатора Коммод выступал и в собственном дворце, причем некоторых своих противников он убивал; к другим он подходил, словно бы собираясь брить их, с бритвой в руке и отрезал нос, ухо или еще что-нибудь. Впрочем, публично дрался он без использования настоящего оружия и без пролития крови. Так, однажды перед визитом в театр на нем было белое шелковое шитое золотом платье с рукавами. В нем он принял и нас. Но, выразив желание пойти в театр, он надел пурпурные шитые золотом одежды поверх греческой хламиды того же цвета. На голове его индийскими драгоценными камнями сверкала корона, а в руке был обвитый змеями жезл Меркурия. Львиную шкуру и палицу несли по улицам впереди него, а в театре возлагали на золотое кресло независимо от того, присутствовал он сам или нет».
В безмерном своем тщеславии Коммод уподоблял себя второму Геркулесу, полубогу и герою греко-римских сказаний, побеждавшему людей и зверей, великанов и чудовищ. Поэтому на пьедестале собственной статуи, изображавшей его в образе Геркулеса, Коммод, объятый манией величия, приказал выбить, что на арене он одолел 12 000 противников. Ни больше ни меньше!
Божественную роль Геркулеса, победителя великанов, Коммод играет и в следующем эпизоде, также рассказанном Дионом Кассием. Вот вам еще один отвратительный пример прямо-таки мифологической жестокости:
«Однажды он приказал собрать всех мужчин в городе, ноги которых были изувечены болезнью либо несчастным случаем, замотать их ноги так, чтобы они стали похожи на змеиные тела, и выдать им вместо камней, которые они должны были бросать, губки. После чего прикончил их всех, словно бы это были гиганты».
На последнем году жизни его охватила прямо-таки безумная страсть к удовольствиям. На четырнадцатидневных играх он бросался из одного боя в другой, точно желал перещеголять себя самого перед близкой смертью. В первый день состоялась шикарная травля, если не сказать просто резня, ибо, сидя в своей почетной ложе, Коммод перестрелял сто медведей. Затем утром он сам участвовал в травлях, а после полудня выступал на арене в качестве гладиатора, причем в разное время противниками его были префект преторианской гвардии Квинт Эмилий Лэт и спальник Эклект, уже замыслившие убийство господина. Дион Кассий, вынужденный быть в качестве сенатора свидетелем подвигов императора, так рассказывает об этом:
«Против него с деревянным мечом бился атлет либо гладиатор, вызванный им самим или народом. Ибо в данном случае он выставлял себя обычным гладиатором, за исключением, правда, того, что другие получали за выступления мизерную плату, в то время как Коммод дважды в день брал из гладиаторской кассы но сто пятьдесят тысяч драхм… Сразившись с Лэтом и Эклектом в спортивных схватках и конечно же победив, он расцеловал их, как был, не снимая шлема.
После него бились и другие. В первый день он, одетый Меркурием и с золотым жезлом в руках, распределял пары, стоя внизу на позолоченном же возвышении. Это мы приняли за предзнаменование. Оттуда он поднялся наконец на свое обычное место и досмотрел бои до конца. После этого бои перестали напоминать детские забавы, и многим они стоили жизни…
Когда бился император, мы, сенаторы, всегда становились рядом со всадниками… И кричали все, что нам было приказано, а обычно следующее:
„Ты — господин, ты — Первый! Ты — счастливейший из людей! Ты — победитель, ты останешься им! Ты — единственный на все времена! Ты — победитель, о Амазонии!"»
Коммод, падкий на подобные восхваления, мог, впрочем, и нагнать страху на заказной хор. Так, однажды император убил страуса и, злобно глядя на Диона Кассия и его друзей, принялся размахивать головой птицы у них перед глазами. Эта сцена грозила вызвать у них нервный смех, из чего, конечно, ничего хорошего не вышло бы. Однако сенаторы вовремя подавили его, догадавшись сорвать со своих лавровых венков несколько листьев, сунуть их в рот и жевать.
Само собой разумеется, что человек, столь болезненно тщеславный и подверженный столь безграничному самолюбованию, был просто без ума от гладиаторских званий, присваивавшихся ему. Каждый его визит в гладиаторскую школу обязательно предварялся выступлением глашатая. По сообщению Диона Кассия, там он жил в одном из залов первого разряда, ибо претендовал на то, чтобы считаться секутором первого класса. Именно оттуда собирался он в первый день нового 193 г. направиться в снаряжении секутора для вступления в консульство, что и переполнило чашу терпения. По приказу своего советника и любовницы Коммод днем раньше был удушен в бане — и именно гладиатором по имени Нарцисс.
И даже после смерти Коммода позорные повадки императора вызывали среди сенаторов настоящие приступы ярости.
Сила привычкиЧем большего числа человеческих жизней требовали игры, тем более блистательными они считались и тем самым увеличивали авторитет устроителя. На Цоколе статуи, воздвигнутой в 249 г. в память о гражданине Публии Бебии Юсте, занимавшем все посты и организовавшем великолепные гладиаторские игры, мы читаем следующее: «Он в Минтурнах в течение четырых дней выставил одиннадцать пар гладиаторов, из них было убито 11 гладиаторов из первого разряда Кампании и 10 кровожадных медведей».
Подобные увековеченные в камне восхваления организаторов игр запечатлены на многочисленных памятниках и надгробиях. Так, например, другая надпись, выбитая на камне, отмечающем последнее пристанище высшего городского чиновника из Пелтиния, гласит, что умерший устроил трехдневные гладиаторские игры, представив для них «четверых преступников», публично казненных на арене, чем и угодил народу!
Чем ужасней, тем прекрасней! Так казалось зрителям, а по их вкусу устраивались и игры. Однако на гладиаторских играх не только чернь безудержно утоляла жажду крови — большинство императоров и людей образованных были в этом смысле ничем не лучше толпы. Выше мы уже приводили многочисленные примеры ужасающей жестокости различных правителей — Калигулы и Клавдия, Домициана и Коммода. В сравнении с ними следующая выходка императора Коммода кажется почти безобидной.
«Когда некоторые из них (гладиаторов) не пожелали убивать своих противников, он приказал их связать и заставил биться всех вместе», — сообщает Дион Кассий. «И они принялись биться друг с другом, но часто убивали тех, кто не имел к ним никакого отношения, ибо все они находились слишком близко в давке на маленьком пятачке».
Но не только император был в восторге от собственной необычной идеи — зрители радовались этой сцене, приятно разнообразившей обычную программу.
То, что нас отталкивает, римлян притягивало. Между моралью сегодняшней и вчерашней — тысячелетия цивилизации. Но где же искать причины столь отличного от нашего образа мыслей и чувств римской античности? Чем же притягивало римлян это коллективное опьянение кровью?
«Римский законодатель предоставил отцу полную власть над сыном, сохранявшуюся всю жизнь: он мог сажать сына под замок и бичевать его, держать закованным на сельских работах и даже убить».
То, что греческий писатель Дионисий Галикарнасский, живший в Риме на рубеже тысячелетий, писал об абсолютной власти раннеримского главы семьи, с развитием цивилизации понемногу стиралось (что находило отражение и в изменении законодательства), но по сути структура римской семьи, а значит, и всесилие pater famiUas по отношению к детям сохранялось всегда. С малых лет человек в этом обществе подвергался унижениям, личное достоинство его подавлялось. Агрессивность усердно работавших плетью отцов накапливалась в потомках и выплескивалась в садистском любовании жестокостью, преподносившейся на арене. Насилие, которое римлянин ощущал впервые еще в детстве, продолжало жить в нем и пугать его, так что освобождение от подавляемых в себе страхов приносило лишь зрелище того, как другие расправляются друг с другом с помощью насилия.
«Подобно связанному зверю, жестокость прячется в душе человека, готовая к прыжку», — говорил Вильгельм Штекель, сначала сотрудник, а затем противник Фрейда. Гладиаторство Древнего Рима он считал выражением ненависти и воли к власти — двух черт римского характера, толкавших их на все новые завоевания.
В «Истории римской культуры» Отто Кифер, исследуя сексуальность римлян, указывает на частое использование в данной связи плетей, пыток, разного рода извращенных способов казни, когда вместо животных в жертву приносились люди.
Отношение римлян к гладиаторским играм объясняется также и делением человечества на господ и рабов. Само понятие прав человека, а вместе с ним и благоговение перед человеческой жизнью было совершенно чуждо римской античности. Римляне выступали в роли хозяев мира, полноправной, так сказать, части человечества, прочим же, т. е. бесправной части рода людского, была уготована участь рабов. А бесправный не имеет права в том числе и на жизнь и сострадание. В глазах римлян военнопленные и рабы на арене были не более чем врагами государства и варварами, существование которых общество считало столь же никчемным, а то и вредным, как и отверженных либо преступников, выступавших вместе с ними.
