Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога
-- Далековато будет косогором, -- по-взрослому отвечает Пашка и, прикрывая ладонью от солнца лицо, деловито косится на подъем.
-- Зато легче ногам, -- настаивает старик.
Мы трогаемся. Кудряшка, горбясь, поднимается медленно, ощупывая копытами шаткую россыпь. Гурьяныч постепенно отстает. Ничего удивительного -ведь ему за шестьдесят. Годы чуточку сгорбили его спину, укоротили шаг, посеребрили бороду, только глаза, мудро выглядывающие из щелочек, сохранили свежесть. Как хорошо они видят окружающий мир. Должно, все им понятно, ничего их тут не удивляет, а возможно, удивляет, да только по-своему.
Долго петляем по косогору. Забираемся в непролазную чащу стлаников. Обходим скалы и выбираемся на крутизну.
Мы без сговора останавливаемся, поворачиваемся к пройденному пути. У наших ног лежит огромное пространство беспредельных лесов, полных романтики, загадочности, прошитых серебристыми лентами извилистых рек. Наконец-то мы выбрались из безотрадной лесной чащи и смотрим на нее с высоты.
Проходим с Пашкой последние двести метров.
Справа и слева седловину урезают скалы, убегающие узкими грядами в поднебесье. Лес обходит их, устремляется по склону к солнцу, но каменные потоки, стекающие с вершин гор, преграждают ему путь, а зимние обвалы отбрасывают назад, чтобы лес снова начинал свой трудный и долгий путь к солнцу.
Сбрасываем с Кудряшки вьюк, собираем сушник для костра, навешиваем котелок с водой. Наконец-то приходит Гурьяныч.
-- Эка беда! -- жалуется он. -- Куда девалась сила?! Лет десять назад конь тут на подъеме охромел. Снял я вьюк, на плечи себе взвалил, вышел наверх -хоть бы что! А сейчас, вишь каки дела, себя не могу поднять.
-- Вам, Гурьяныч, еще подождать надо жаловаться на старость, -успокаиваю я старика.
-- Не жалуюсь, но что было -- того нет. Жизнь человека, сдается мне, неладно устроена. Молодым был -- до всего лип. Подрос -- все хотелось знать, видеть. И вот, с годами, как будто понял, что к чему, опыт пришел, только бы жить, ан нет -- отставка по старости. Никуда не годится! -- грустно заключает старик.
Садимся поближе к костру. Я разливаю чай. Пашка развязывает сумы, достает хлеб, испеченный бабушкой в русской печке, из размольной муки, на капустном листе. Разрезает буханку пополам, кладет срезом к жару, и хлеб сразу дохнул приятным пшеничным ароматом. До чего же он кажется вкусным тут, на горном перевале, среди скал, под синим, как нигде близким, небом.
Потом парнишка режет сало. И вдруг у него из рук выпадает нож, он смотрит куда-то вверх, хочет что-то сказать, но не может -- заикается. Мы с Гурьянычем поворачиваемся, смотрим туда же.
-- Зверь!.. -- вырывается наконец-то у Пашки.
Я напрягаю зрение. Где же зверь? Скалы зубцов уходят в нежно-ласковое небо. Вижу, там, на самой вершине утеса, кто-то живой замер резным силуэтом на фоне густой синевы. Узнаю рогача -- снежного барана. Как далеко до него и как волнующе близко кажется этот живой комочек. Зверь поворачивается к нам, шагает к краю пропасти и снова замирает.
Пашка, будто ослепленный, лезет через "стол" к Гурьянычу. Обнимает дедушку сзади, кладет подбородок на его левое плечо, и они оба смотрят на барана. Его присутствие освежает угрюмые скалы и синеву пустого неба. Какое это великолепное зрелище! Как здорово устроила природа, поселившая круторогов на этих мертвых вершинах -- чтобы и на них была жизнь.
Потом Пашка мякнет, лицо озаряет какая-то мысль. Он сползает со спины старика, усаживается рядом, весь прижимается к нему.
-- Ну, что тебе? -- спрашивает растревоженный лаской внука Гурьяныч.
-- Пусти меня, я мигом вернусь. Правду говорю, не задержусь! -- В его голосе столько нежности, что, кажется, хватило бы на весь мир.
"Ну и хитер же ты, Пашка!" -- думаю я, наблюдая за этой сценкой.
У старика смыкаются брови. Переборов в себе волну каких-то чувств, он говорит:
-- Еще чего захотел, -- и строго в упор глядит на Пашку.
-- Только близенько гляну на него и -- назад... От- . пусти, дедушка, -тянет тот нараспев.
Старик поднимает голову, смотрит на скалу. На ней уже нет барана. Пустой утес, как бы осиротевший.
-- Ушел, -- облегченно вздыхает Гурьяныч.
Он легонько отодвигает от себя Пашку, поворачивается к "столу". Я кладу на хлеб ломоть сала, даю старику, пододвигаю к нему кружку с чаем.
У Пашки уже что-то рождается в голове, его захватывают новые планы. И хотя он знает, что дедушка отвергнет любое его предложение, кроме одного -скорее идти к Кедровому ключу, но все же решается.
-- Бараны, видать, быстро бегают по горам, -- начинает он издалека.
Гурьяныч берет хлеб, откусывает и не торопясь жует.
-- Ты, дедушка, как-то еще дома говорил, мясо у дикого барана сладкое да пахучее...
Старик отводит глаза от Пашки, откашливается.
-- И бабушке припасти неплохо кусочек, она же просила что-нибудь принести из тайги, -- нажимает внук на доброе сердце дедушки.
Потом он молчит. Заронил искорку в душу деда и выжидает, когда тот поразмыслит, но через полминуты переходит в наступление.
-- Дедушка!..
Тот поднимает глаза, смотрит на Пашку почти с укором: сердце-то не камень!
-- Ну, что еще?
Пашка, видимо, по голосу догадывается, что старик начинает колебаться.
-- Пойдемте наверх, посмотрим баранов, может, одного добудем; я ребятам в школе обещал привезти шкуру зверя для чучела. Пойдемте, а?!
-- Ты с ума сошел, кака охота весной, чему тебя учу?
Пашка делает минутную передышку. Все пьем чай.
-- Потом тебе трудно будет ходить по горам и не покажешь мне баранов, -начинает снова Пашка.
Гурьяныч отворачивается.
-- Сам же говоришь, что до Кедрова ключа теперь -- рукою подать, чем там дожидаться -- лучше сходить наверх. И подъем не ахти какой.
-- Пристал, как банный лист! -- Старик поднимается, поправляет огонь.
Пашка ловит мой взгляд, кивает головою, взглядом просит поддержать его. По правде говоря, мне его идея понравилась. Не плохо полюбоваться снежными баранами на вершинах гор. Как тут не поддержать?!
-- Гурьяныч! -- обращаюсь я к старику. -- Может, Пашка и прав, если действительно у нас есть время -- давайте сходим наверх. Пусть посмотрит на баранов... Может, вы устали, тогда отдохните, мы вдвоем...
Гурьяныч стоит к нам спиною, молчит. Затем начинает складывать вьюк, накрывает брезентом, на края кладет камни, чтобы ветром его не сдуло.
Пашка торжествующе вскакивает, бежит к дедушке, обнимает, жмется к нему, а глаза хитрые-хитрые.
Через десять минут мы покинули стоянку. Нас провожает уставшими глазами Кудряшка. Пашка машет ей рукою, кричит:
-- Вернемся с добычей!..
-- Чего орешь, каки тут бараны будут после крика, -- сердится Гурьяныч. -И помни, вернемся -- поспешать будем без отдыха.
Пашка стихает. Сейчас он послушный, все готов исполнить, лишь бы идти.
Поднимаемся по заповедному гребню. До скалистых вершин не так уж далеко. С нами на вершину бегут лиственницы. Они цепляются обнаженными корнями за камни, лезут по скалам, нависают над чудовищными пропастями. Но выше лес редеет, выклинивается, уступая место более приспособленному к суровому климату высокогорья кедровому стланцу.
-- А знаешь ли ты, Пашка, что раньше, давно-давно, здесь, на хребте не было ни леса, ни травы, ни даже лишайников, только камень? Лес поднимался сюда очень долго... Много тысяч лет, а то и миллион.
-- Миллион лет? Так долго?! -- удивляется парнишка.
-- Когда сформировались эти горы, тут был только камень, и растительность постепенно поднималась снизу. Там она появилась раньше.
-- Миллион лет!.. -- Это поразило Пашку.
-- И еще долго будет подниматься до верха. Там, видишь, всюду россыпи, нет почвы, да и россыпи все время движутся, еще идет процесс разрушения.
Мы взбираемся к верхней зоне леса. Тут он растет мелкий, жалкий, чудом удерживаясь на шаткой каменной подстилке или припадая стволами к скалам.
-- Пашка!.. -- кричит сзади Гурьяныч. -- Айда сюда! Мы спускаемся к нему.
-- Глянь, как ее изувечила стужа! Не дерево, а урод. -- Старик показывает на лиственницу, комелистую, всю простреленную дырами и обхватившую цепкими корнями камень, на котором растет. -- Трудно ей тут, вишь, как сгорбилась, почти без веток, а живет. С природы, внучек, бери пример, как надо бороться за жизнь, трудностям у этих деревьев учись. -- Он тычет посохом в дерево.
Лес остается позади, но еще изредка попадаются уродливые деревца, совсем карликовые, распластанные по россыпи. Они прячутся за камни от смертоносного холода, не смея выглянуть, не зная солнца, точно тайком пробираясь в стан врагов, чтобы отвоевать у них полоску земли для своего потомства. На них лежит неизгладимый след извечной борьбы жизни и смерти. Когда смотришь на эти лиственницы, не поднявшиеся и на сантиметр выше россыпи, состарившиеся над камнями, тебя захватывает чувство восторга, -какая жизнестойкость у этих изувеченных борьбою деревцев, поселившихся на открытых курумах.
