Андрей Буровский - Холокост. Были и небыли
Ну, о мыле мы уже кое-что знаем. Как нетрудно понять, «приготовить» пепел от сожженных трупов никак не возможно, он сам как-то, знаете, образуется при сжигании. А рассеивали этот пепел над вполне даже польскими полями, отнюдь не вывозя в Германию.
Впрочем, доводилось мне даже читать про то, что «из еврейских костей немцы делали муку и продавали ее в магазинах; из трупов делали мыло и посылали его в подарок своим женам; волосами еврейских женщин и девушек они набивали матрацы. Шесть миллионов евреев превратились в пепел, муку и мыло»{85}.
Как видите, дорогой читатель, основатель Государства Израиль, международный террорист Менахем Бегин — еще более отвратительный враль, чем мистер Даймонт. Но если Даймонта допустимо считать невеждой, то уж Менахем Бегин врет сознательно и подло — ведь он-то, как-никак, участник событий и современник (в отличие от Даймонта, писавшего с того берега океана). Уж Менахем Бегин наверняка хорошо знает: никогда и никто не делал муку из «еврейских костей», а тем более не продавал ее в магазинах. Никогда и никто не слал своим женам мыла из человеческого жира (М. Бегин сказал бы, вероятно: «из еврейского жира»).
Причем, даже будь у нацистов такая практика, большую часть евреев они истребили не в лагерях, а в местах массовых расстрелов. Разумеется, уж конечно, в Бабьем Яру никто не «превращался в пепел, муку и мыло». Так что фраза про «шесть миллионов, превратившихся в муку и мыло» — это даже не сильнейшее преувеличение, а просто несусветный и подлый бред.
Объяснить эти (продолжим выражаться помягче) преувеличения можно только одним — упорным желанием, во-первых, сделать преступления нацистов еще более отвратительными и масштабными.
Во-вторых, желанием распространить эти преступления с кучки негодяев (виновных тоже в очень разной степени) на весь немецкий народ.
Этой тенденции отнюдь не избежали и российские евреи.
Взять хотя бы стихотворение К. Симонова, которое так и называется: «Так убей же его, убей!»
Если немца убил твой брат,
Если немца убил сосед,
Это он, а не ты солдат,
А тебе оправдания нет!
Так убей же немца, чтоб он
А не ты на земле лежал.
Не в твоем дому чтобы стон
А в его по мертвом стоял.
Так хотел он, его вина —
Пусть горит его дом, а не твой.
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей,
Сколько раз увидишь его,
Столько раз и убей!
Так писал Константин Михайлович, с разных сторон объясняя, почему необходимо «их» убивать.
Но это что! Вот Илья Эренбург: «…убедить немца нельзя, но зарыть немца можно и должно. Чем больше немцев убьет каждый боец, тем скорее кончится эта проклятая война…Убей немца — не то немец убьет тебя. Много еще немцев, но все-таки виден им конец: мы их перебьем. Немцы говорили, что они народ без пространства. Ладно, мы выдадим каждому фрицу по два аршина. Проклятая страна, которая принесла столько горя всему человечеству, которая разорила и опечалила наш народ, получит по заслугам: Германия станет пространством без народа»{86}.
У людей, стрелявших друг в друга на войне, наверное, естественны негативные чувства друг к другу, от недоверия и неприязни до настоящей тяжелой ненависти. Трудно полюбить тех, кто убивал твоих близких, бомбил твои города, кто целился в тебя, и ты жив потому, что этот «кто-то» промахнулся.
«Ох, как это соблазнительно возненавидеть другую нацию, особенно когда есть личные, такие уважительные причины. Не обязательно ненавидеть, можно презирать, брезгливо морщиться, можно не доверять, вежливо улыбаться, обходя щекотливые вопросы…»{87}
Но ведь даже ненависть, которую на государственном уровне культивировали в СССР в 1942–1943 годах, «потом, в сорок четвертом в сорок пятом, стали подправлять, корректировать, разъяснять, и то мы не очень-то хотели вникать»{88}.
Наверное, эти не лучшие чувства неизбежны у воевавшего поколения. У тех, на кого падали бомбы. Правда, эти чувства я гораздо чаще обнаруживаю у советских ветеранов, чем у немецких… Ну ладно, даже это можно объяснить комплексом вины. Немцы считают себя неправыми, нацией преступников и потому готовы прощать больше, чем жертвы их преступлений. Ладно, пусть будет так…
Но почему одни люди считают, что «нельзя же себя допускать до слепой ненависти». Задают вопрос: «Как могло то низменное, стыдное чувство быть таким сильным»{89}. И, даже ненавидя, презирая, не хотят испытывать эти чувства, считают их низкими и недостойными. Почему поляки, которым досталось ничуть не меньше, чем евреям, чья страна лежала в совершеннейших руинах, в чьей стране располагались самые страшные лагеря уничтожения, могли примириться с немцами?
А другие люди вовсе не задают себе вопросов Д. Гранина. Просто ненавидят совершенно непринужденно, с такой простодушной злобностью, что только диву даешься.
То есть некоторым евреям хотелось бы сделать виноватыми не только немцев. «В 1995 году, уже при президенте Жане Шираке, признана ответственность французского государства и также коллективная вина», — с удовлетворением констатирует еврейская исследовательница. И: «Уже признаны как факт депортация на расовой основе и преследование евреев. Это все вписано в общую национальную французскую память»{90}.
Так что французы — они тоже не сахар, и в их национальную память тоже необходимо запихнуть поглубже: вот что «вы», гады, сделали с «нами»!
Но немцы — они, конечно же, вне всякой конкуренции. «…по сей день единственными в мире сторонниками подлейшей нацистской теории, отождествлявшей Гитлера с Германией и видевшей в гитлеризме откровение немецкой души, — оказываются евреи, не оправившиеся от шока того времени. Можно ли винить их? Но понять — не значит принять и оправдывать{91}.
Германофобия принимает подчас в Израиле отталкивающие, постыдные формы. Год назад состоялся у нас Международный съезд партизан и организаций Сопротивления времен войны. Прибыли греки, французы, бельгийцы, итальянцы… Единственными, кого израильские партизаны отказались допустить на съезд, были их немецкие товарищи — активные участники боев с гитлеровцами, единственная вина которых была в том, что они, как немцы, принадлежали к «народу убийц». Это крайний пример, но без преувеличения можно сказать, что для многих германофобов в Израиле явление «хорошего немца» просто невыносимо…какая-то из глубины души идущая потребность заставляет их хотеть, чтобы каждый немец был гитлеровцем. Зло должно быть персонифицировано; анализировать, различать — значит снижать ненависть»{92}.
А им, как изволите видеть, вовсе не хочется «снижать ненависть» и для того персонифицировать и различать.
Марголин находит даже объяснение — как будто даже и объективное: «Каждый, имеющий малейшее представление о еврейской истории, знает, что ее отличительную черту составляет непомерно затянувшееся средневековье. В Германии Гитлера вулканически прорвалось средневековье, которое под тонким слоем последних двух-трех столетий дремлет и доныне в глубине европейской цивилизации. Но у евреев средневековье зримо и ощутимо по сей день на самой поверхности жизни. Легче снять черный кафтан с тела, чем с души. При малейшем потрясении оживают призраки прошлого. Оживает комплекс заклейменного народа»{93}.
Единственная поправка — оживает не средневековье. По крайней мере, не европейское средневековье, с его уже поголовным христианством, с законами, преследующими индивидуального преступника, а не весь его род и коллектив бог знает до какого колена. Оживает Древний Восток во всей красе — с кровной местью, устрашающими акциями, с крепостными стенами, покрытыми кожей врагов.
Не хочется очередной раз «обобщать», и потому скажу так: у евреев слабее, чем у христианских народов, выражена «свойственная порядочному человеку склонность взыскательней относиться к себе и ко всему своему, чем к другим и ко всему чужому»{94}. У древних иудеев, создавших свою мировую и одновременно племенную религию, было другое понимание порядочности, чем у нашей старшей современницы Доры Штурман.
К сожалению, большинство людей, читающих книги о Холокосте, об истреблении евреев и обо всем, что происходило в лагерях уничтожения, ищут не столько исторических знаний, сколько возможностей пощекотать себе нервы. Эдакий фильм ужасов, действие которого разворачивалось в самой что ни на есть реальности, и не так уж давно. Событие жуткое, как ночной кошмар, но которому есть множество свидетелей.
