Сергей Волков - Красный террор глазами очевидцев
У нас поселились другие комиссары, уже без дам, еще более важные. Они бежали из своих городов, занятых белыми. Целые дни они ужаснейшим образом играли на рояле, ночи напролет пьянствовали и кричали. Под утро, уж в полном экстазе, они устраивали военное учение, неистово стуча ногами. Один из них был болен белой горячкой и лежал в постели. Раз в доме никого не было, я услышала, что он зовет на помощь очень жалобным голосом. Я вошла. Он лежал одетый, держа в руках огромный револьвер. «Уходите, уходите, — закричал он мне, — я могу вас убить, мне всюду мерещатся черти, вот они стоят, совсем белые!» Я скорее ушла. Обыкновенно он говорил о том, что меня зарежет, так как надо уничтожать всех буржуев. Раз ночью он и собрался это сделать, но другой комиссар, более спокойный, его удержал. Наконец и они уехали. Спокойный большевик, всё сожалевший о том, что у его жены пропал каракулевый сак, ушел, не простясь, захватив с собой простыни и другие вещи. Сумасшедший — ничего не украл и просил прощения за всё, что он творил. Это очень нас удивило.
Слышна уже была канонада, через город двигались отступавшие обозы, большевики не знали уж, на ком сорвать злобу, и расстреливали крестьян, — буржуев почти уж не было, а оставшиеся в живых скрывались по разным углам. Ко мне почти ежедневно приходила бывшая горничная одних моих знакомых, стараясь выведать, где кто скрывается — она служила агентом ЧК, получала большие деньги, что не мешало ей появляться по праздникам в церкви и чинно стоять всю службу, нарядившись в новое платье и голубой шелковый шарф. Узнать ей от меня ничего не удалось, и, наконец, я ее отвадила…
Белые пришли неожиданно, освободили заключенных в тюрьмах — через час их должны были расстрелять. Но одну барышню китайцы все-таки увели неизвестно куда — так она и пропала…
Ф. Ростовцев[88]
В Одессе в 1919 г.[89]
Перед приходом в Одессу большевиков (эвакуация Одессы французами) у меня там был большой друг Митрофан Николаевич Левицкий[90], подполковник-топограф, заведовавший топографическим отделением в штабе Румынского фронта. Он же — народный писатель, под его редакцией и с его статьей вышла большая и интересная книга «В дебрях Маньчжурии»; его статья там о китайском театре. Писал он, главным образом, из быта золотоискателей сибирских, каковой быт хорошо знал. По убеждениям — не правее народного социалиста и, вероятно, республиканец (при мне стеснялся говорить, отмалчивался). Благороднейшая душа. Сын крестьянина Орловской губернии. Брат его в Харькове, кажется судейский. Мы часто с ним виделись в Одессе, так как я проживал там перед приходом большевиков и, не попав на пароход, остался в Одессе, где скрывался по подложному паспорту.
Левицкому предлагали место в Добровольческой Армии, он хотел поехать, но отказался, так как в его доме, купленном при нем же Шульгиным, сторож заболел тифом, а жена его, старушка, с трудом могла ухаживать за мужем. Вот Левицкий и остался, чтобы исполнять за старушку обязанности дворника и ухаживать за стариком. В Одессе он с товарищами издавал еженедельный журнальчик, где помещал рассказы из того же быта золотоискателей. Журнальчик литературный, название забыл. В первом же списке расстрелянных, опубликованном большевиками по приходе в Одессу, значился Мит. Ник. Левицкий.
Вышло так. Большевики пришли к нему и спрашивают: «Вы писатель?» — «Да». — «В чеку». И расстрел за черносотенство, как была объявлена причина расстрела при опубликовании списка. Оказывается, что большевики знали, что дом куплен Шульгиным, и сочли Левицкого за киевского мирового судью, писавшего в «Киевлянине». Товарищи-топографы пробовали объяснить, что здесь ошибка, что это — не тот Левицкий, но им пригрозили тоже чекой. Этот факт после ухода большевиков я пытался опубликовать в газете Шульгина, издающейся в Одессе (кажется, называлась «Русская Газета»), но, представьте, редакция не приняла; им было неловко, что ли, что за них пострадал невинно человек. Тогда Штерн поместил краткую заметку в «Одесском Листке». Левицкий был народник. Он был выбран во Фронтовом комитете Румынского фронта председателем культурно-просветительного отдела. Значит, его революционные даже солдаты уважали. За что же погиб человек, прекрасный человек, идеалист, честнюга, патриот?
Потом большевики признали свою ошибку, но об этом, конечно, не писали, а говорили на словах другому топографу, подполковнику Хвития[91], который был помощником консула в Грузинском консульстве в Одессе.
В. О.
56 дней в Одесской чрезвычайке[92]
…Меня скорее втолкнули, нежели ввели в большую, светлую комнату, на дверях которой был наклеен листок с надписью: «4-я советская камера».
— А, новый, новичок, товарищи, — раздалось со всех сторон и мгновенно меня окружило человек сорок.
— Что на воле, почему арестован, когда арестован, где, кем и т. д. — вопросы сыпались с такой быстротой, что, ошеломленный, я не знал, что кому ответить.
Удовлетворив частично любопытство спрашивавших, я оглянулся кругом. По углам комнаты лежали соломенные матрацы, пол был тщательно выметен и повсюду на полу — у стен и среди комнаты сидели люди. Тут были разные: и старик с огромной седой бородой, пожилые и помоложе, и еще совсем юнцы.
Камера называлась «советской», так как она предназначалась исключительно для арестованных советских служащих и коммунистов, но это, однако, не мешало дежурному адъютанту комендатуры по приему арестованных направлять сюда и рядовых граждан, на чью долю выпадало это «счастье».
Устроившись, т. е. получив у старосты камеры матрац и угол для ночлега, я спустя несколько минут был уже знаком почти со всеми соседями по камере.
Тут были два местных врача, один инженер, несколько коммунистов с громкими фамилиями, занимавших довольно видные посты, и много рядовых обывателей. Всех арестованных в камере было 38 человек и было тесно. Моим ближайшим соседом оказался адвокат из Петрограда и артист оперы Государственных театров Максимович.
Познакомившись поближе, я узнал, что большинство из населяющих камеру, несмотря на пребывание под стражей 30–35 суток и больше, ни разу не допрошены, и на мое заявление о том, что комиссар, арестовавший меня без объяснения причин, заявил мне, что я тотчас по приводе в ЧК буду допрошен и что, ввиду моего заверения, что я абсолютно не чувствую за собой какой-либо вины в чем-нибудь, буду тотчас же отпущен ими, я услышал отовсюду иронические замечания и ответы:
«Нет, мол, подождите: этак нам всем здесь говорили, что арестовывают только на полчаса, а там, того и гляди, будут тебя здесь „мариновать“ этак с месяц, „пришьют“ пару-другую дел, а там уж и допросят когда-нибудь».
С утра следующего дня меня поразило необычайное волнение, охватившее всех арестованных. Заключенные беспрерывно шагали взад и вперед по камере и о чем-то шептались.
«Будут брать, как же, сегодня суббота». «Федька приходил во двор» — слышалось из разных углов.
В камеры проникли слухи, что на сегодня назначен очередной расстрел. Федька Бертум — один из видных палачей Одесской чрезвычайки, и его появление в арестантском дворе означало, что сегодня у него «рабочий» день…
Мое внимание на себя обратил один из заключенных нашей камеры, некто Ф-ль, высокий, полный мужчина лет под сорок, возившийся у своих вещей, извлекая оттуда самовяз, который он долго и тщательно одевал, глядя в осколок зеркала, сохранившийся у него.
«За обедом!..» — раздался крик часового, и многие из арестованных гурьбой бросились за ведрами, чтобы иметь возможность подышать свежим воздухом и увидеть людей на той маленькой части улицы от Екатеринославской площади № 7 дома Левашева — до «Крымской» гостиницы, где выдавались для арестованных обеды.
Мигом построены были в шеренги 16 человек из числа арестованных, с ведрами, и окруженные со всех сторон вооруженными красноармейцами, провожаемые взглядами, полными зависти, остальных арестантов, не успевших попасть в число «счастливчиков», они быстро пошли в широко открытые ворота. Остальным приказано было разойтись по камерам. По возвращении с обедом я заметил, что бывший среди ушедших за обедом, заключенный нашей камеры Ф-ль не вернулся. Большого значения этому я не придал, полагая, что Ф-ль, воспользовавшись проходом по двору, остался где-либо во дворе или же зашел в одну из соседних камер.
Волнение арестованных, начавшееся с утра, оказалось небезосновательным. В 5 часов веч. в арестантском дворе появились старший помощник коменданта ЧК Бурков, «известный» Федька Бертум, комиссар оперативной части ЧК (он же принимающий непосредственно участие в «операциях по размену») товарищ Венгеров, юнец, едва достигший 18 лет, и заведующий тюремным отделением ЧК-тов. Михаил, впоследствии расстрелянный Чрезвычайкой за соучастие в налете.
