Стефан Куртуа - Черная книга коммунизма
«Застрелить, как бешеных псов! Смерть банде, скрывающей от народных масс свои хищные клыки, свой плотоядный оскал! Уничтожить стервятника Троцкого, исходящего ядовитой пеной, которой он брызжет на великие идеи марксизма-ленинизма! Обезвредить этих лгунов, фигляров, жалких пигмеев, бессильных шавок, мосек, лающих на слона! (…) Долой это подлое отродье! Покончим с презренными помесями лисицы и свиньи, со смердящей падалью! Истребить бешеных собак капитализма, замысливших расчленить лучших сынов нашей советской земли! Заткнем им глотки их же зверской ненавистью к вождям нашей партии!»
Не кто иной, как Жан-Поль Сартр, восклицал в 1952 году:
«Любой антикоммунист — собака!»
Эта дьявольская зоологическая риторика лишний раз подтверждает гипотезу Анни Кригель о педагогическом значении спектаклей под названием «показательные процессы». На них, как в средневековых мистериях, народу показывали злодеев-еретиков: сначала это были «троцкисты», потом их сменили «сионисты-космополиты», одним словом, дьяволы во плоти…
Бросса напоминает о карнавальной традиции анимализации Другого, известной в политической карикатуре с XVIII века. Так, с помощью метафоры, как правило зоологической, находили выражение латентные конфликты и кризисы. Но в Москве 30-х годов речь шла не о метафорах: противник, уподобленный животному, превращался сначала в преследуемую дичь, потом в того, «по ком виселица плачет», то есть в кандидата на уничтожение. Сталин систематизировал и обобщил эту методику, которая широко использовалась потом его китайскими, камбоджийскими и прочими последователями. Однако первооткрывателем Сталин не был: первое слово было сказано, скорее, Лениным, который, захватив власть, называл своих врагов «вредными насекомыми», «вшами», «скорпионами» и «кровососами».
Во время фальсифицированного процесса так называемой промпартии Лига прав человека опубликовала гневный протест, подписанный, в частности, Альбертом Эйнштейном и Томасом Манном. Горький ответил им открытым письмом:
«Считаю эту казнь совершенно законной. Вполне естественно, когда рабоче-крестьянская власть давит своих врагов, как клопов».
Ален Бросса делает из всего этого следующие выводы:
«Как всегда, поэты и мясники тоталитаризма выдают себя прежде всего лексикой: то, что московские палачи называли «ликвидацией», у нацистских убийц звалось «обработкой». Вместе эти два слова составляют языковой микрокосм непоправимой умственной и культурной катастрофы, наиболее заметной сейчас на советском пространстве: человеческая жизнь утратила свою ценность, категории («враги народа», «изменники», «благонадежные элементы» (…)) подменили понятия, насыщенные позитивной этикой рода человеческого. (…) В речах нацистов и их истребительной практике анимализация Другого, тесно связанная со страхом перед грязью и заразой, была привязана к расистской идеологии. Эта идеология подразумевала строгую иерархию сверх- и недочеловеков; (…) однако в Москве 1937 года расистские речи и связанные с ними тоталитарные проявления были немыслимы. Тем важнее представляется анимализация Другого как метод обоснования и осуществления политики тоталитарной вседозволенности».
Однако нашлись желающие преодолеть идеологический барьер и перейти от социальных критериев к расовым. В одном из писем 1932 года Горький, бывший, кстати, личным другом шефа ГПУ Ягоды и отцом сотрудника этой организации, писал:
«Классовая ненависть должна культивироваться путем органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убежден, что враг — существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении».
Не останавливаясь и на этом, Горький способствовал созданию в СССР зловещего Института экспериментальной медицины. В самом начале 1933 года он пишет, что «близится время, когда наука обратится к так называемым нормальным людям с настойчивым вопросом: хотите, чтобы болезни, уродства, слабоумие и преждевременная гибель организма подверглись тщательному изучению? Такое изучение невозможно, если ограничиваться опытами на собаках, кроликах, морских свинках. Необходимо экспериментировать над самим человеком, необходимо изучать на нем самом, как работает его организм, как протекает межклеточное питание, кроветворный процесс, химия нейронов и все остальное. Для этого потребуются сотни человеческих единиц. Это будет настоящая служба человечеству — несомненно, гораздо более важная и полезная, чем истребление десятков миллионов здоровых людей ради комфортабельной жизни одного жалкого класса, выродившегося физически и морально, класса хищников и паразитов». Так сошлись воедино самые негативные стороны социально-исторической и биологической научности, возводимой в абсолют.
Этот «биологический уклон» помогает лучше понять, в чем состоят преступления коммунизма против человечности и почему марксистско-ленинская идеология могла терпеть и даже оправдывать эти преступления. Говоря о юридических решениях, связанных с последними открытиями в биологии, Бруно Гравье указывает:
«Законы о биоэтике (…) привлекают внимание к более страшным опасностям, вызываемым прогрессом науки, роль которой в развитии идеологий, основанных на терроре как «законе движения», еще не выяснена до конца. (…) Евгенические убеждения таких крупных медиков, как Рише и Каррель, стали предвестниками массового уничтожения и постыдных действий нацистских врачей».
Коммунизм оказывается пропитанным социально-политической евгеникой, социальным дарвинизмом. Как пишет Доминик Кола, «Ленин, знаток эволюции общественных видов, решает, кому надлежит исчезнуть вследствие приговора истории». С момента издания декрета, провозгласившего, что буржуазия является пройденным этапом в эволюции человечества, и «подкрепленного» идеологической и политико-исторической наукой — марксизмом-ленинизмом, начинается ликвидация буржуазии как класса, то есть ликвидация конкретных людей, составлявших этот класс или якобы к нему принадлежавших.
Говоря о нацизме, Марсель Колен указывает на «классификацию, сегрегацию и прочие чисто биологические критерии, свойственные преступной идеологии. Этим лжеученым, рассуждавшим о наследственности, гибридизации и расовой чистоте, была присуща склонность к фантастике, они оперировали тысячелетиями и планетарными масштабами». Подобные же лженаучные измышления, но только в применении к истории и обществу (вроде «пролетариата — носителя смысла истории» и др.), при всей их фантастичности и напыщенности, пронизывают коммунистический эксперимент. Из них вытекает криминогенная идеология, учреждающая, согласно чисто идеологическим критериям, произвольную сегрегацию (буржуазия/пролетариат) и классификацию (мелкие буржуа, крупные буржуа, кулаки, середняки и бедняки и т. д.). Закрепляя это деление — словно речь идет о раз навсегда заданных параметрах и люди не могут переходить из одной категории в другую, — марксизм-ленинизм устанавливает примат категории, абстракции над реальностью и человеком; каждый индивид или группа приобретают характер архетипов примитивной и безжизненной социологии. Это облегчает преступление: доносчики, следователи, палачи НКВД не доносят, не преследуют, не убивают живых людей, а уничтожают вредную для всеобщего счастья абстракцию.
Доктрина становится преступной идеологией уже потому, что отрицает фундаментальный факт — единство того, что Робер Антельм называл «человеческим видом» и что в преамбуле Декларации прав человека 1948 года определено как «человеческая семья». Корни марксизма-ленинизма уходят, возможно, не столько в учение самого Маркса, сколько в извращенный дарвинизм, который, будучи применен к социальной сфере, приводит к чудовищным выводам, напоминающим расовую теорию нацистов. Ясно одно: преступления против человечности есть порождение идеологии, отказывающейся от всеобъемлющего и разностороннего подхода к человеку и человечеству и низводящей их на более низкий уровень: биологический/расовый или социально-исторический. Своей пропагандой коммунисты сумели создать впечатление, будто их подход универсален и подразумевает все человечество. Различие между нацизмом и коммунизмом часто усматривалось именно в том, что нацисты исповедовали узко националистический, расовый подход, тогда как ленинское учение ценно именно своим универсализмом. Это не имеет ни малейшего отношения к истине: как в теории, так и на практике Ленин и его последователи безоговорочно исключили из рода человеческого капиталистов, буржуев, контрреволюционеров и прочих, превратив их в абсолютных врагов. Каутский еще в 1918 году называл понятие врага «резиновым», позволяющим беззастенчиво вычеркивать из числа людей кого угодно. Это напрямую ведет к преступлениям против человечности.
