Юлия Игина - Ведовство и ведьмы в Англии. Антропология зла
Итак, необходимость приучить общество к мысли об уголовно-преступной природе ведовства повлекла за собой рождение образа ведьмы-преступницы. Создававшийся в рамках правовой концепции и транслировавшийся в популярных памфлетах, он был по своему характеру идеологическим, поэтому в значительной степени фиктивным. В этом смысле, реальные обвиняемые в ведовстве не всегда соответствовали ему и, тем более, он не был с них «списан». Кроме того, обозначенный образ ни в коем случае не отражал в полной мере реальную картину общественного восприятия ведьм и ведовства, хотя, по всей видимости, и претендовал на это. Скорее всего, в социальном плане он свидетельствует о некоторых общественных настроениях и тенденциях, с одной стороны, умело распознанных и вовремя подхваченных властью, с другой стороны, генерируемых и моделируемых ею.
Посредством трансляции образа ведьмы-преступницы власть вполне последовательно старалась привить обществу новое отношение к ведьмам, выраженное в законах и продиктованное ими. Признание ведовства опасным преступлением, дало импульс к развитию идеи об угрозе, потенциально исходящей от ведьм, подразумевавшей, в свою очередь, мысль о необходимости избавления от них путем насильственного исключения из общества. Другими словами, внедрение правового понимания ведовства подразумевало под собой создание образа врага, который должен был стать ключевым средством пропаганды изменившегося отношения власти и общества к колдовским практикам.
Одним из наглядных свидетельств эффективности антиведовской пропаганды являются изменения (выделенные и исследованные Б. Розен и М. Гибсон[435]), произошедшие после 1590-х годов в жанре популярных памфлетов о ведьмах. Дело в том, что для обвинительных историй в памфлетах, датирующихся до 1590-х годов, характерны следующие модели. Первая — история о мести ведьмы: жертва вредит ведьме, которая клянется, что та пожалеет об этом, после чего жертва заболевает или умирает. Вторая — история об отказе жертвы: в ней жертва отказывается помочь ведьме, и та отвечает на нанесенную обиду, причиняя какой-либо вред жертве. Для обеих историй типично изображение ведьмы, наказывающей своих соседей за невнимание или грубое отношение к ней. Такие истории склонны находить вину жертвы и мотивы для действий ведьмы. Однако после 1590-х годов жертвы в историях начинают отрицать то, что они провоцировали ведьму. В большинстве памфлетов после 1590-х годов они представлены как полностью невиновные, даже когда это с очевидностью не соответствует действительности сюжета, в то время как ведьмам приписывается агрессивная, немотивированная атака, подчеркивающая их антисоциальную природу[436]. В результате эволюции жанра две изначальные модели — мести ведьмы и отказа в просьбе — замещаются моделью немотивированной атаки ведьм, и она становится доминирующей в поздних памфлетах.
Представляется, что изменения в памфлетах связаны не только с такими факторами, как авторство, источник и характер времени, как считает М. Гибсон[437], но и с приспособлением памфлетного жанра к нуждам антиведовской пропаганды и официальной политики, благодаря которым в обществе насаждалась идея искоренения коллективного врага в лице ведьм. Если модели мести и отказа являются по своему происхождению традиционными, воспроизведенными из народной практики, то модель необоснованной атаки ведьм — идеологическая, — отразившая, в первую очередь, транслировавшуюся государством и официальной культурой идею, под которую подводилась соответствующая культурная практика. То обстоятельство, что в результате традиционная модель была окончательно заменена идеологической, иллюстрирующееся поздними памфлетами, свидетельствует об успешной адаптации этой идеи в общественном восприятии. В пользу последней также свидетельствует тот факт, что после отмены антиведовского законодательства в 1736 году вспышки несанкционированных судов над ведьмами, приводившие к неофициальным расправам над ними, продолжались в Англии вплоть до XIX века.
Итак, какой же представала перед обществом ведьма, исходя из предложенной властью правовой репрезентации ведовства?
Благодаря влиянию народной традиции, под ведовством понималось не просто однократное действие, повлекшее за собой преступление закона и негативные последствия для окружающих, а особый род деятельности. В источниках ведовство часто называют «промыслом», «ремеслом», «искусством», понимая под ним профессиональное занятие, в котором можно быть «обученным и искусным», и иметь «наставника»[438]. В памфлете 1619 года автор, проводя параллели между современными ему ведьмами и ведьмами из библейских текстов, прямо назвал и тех, и других «…профессионалами в области вышеупомянутой практики убивать и причинять беды…»[439]. Чуть ранее авторитетный пуританский проповедник Уильям Перкинс убедительно отстаивал следующую мысль: «Ведьма — это Колдунья или Чародейка, которая посредством открытого или тайного союза, умышленно и охотно, соглашается использовать помощь и поддержку Дьявола в совершении Чудес. Я назвал Ведьму „чародейкой“ (magician), чтобы показать, что это такой тип людей, который профессионально занимается ведовством и практикует его. Ибо Колдун или Чародей — это профессионал и практик в своем искусстве…»[440]. Представление о том, что ведьмы перенимают искусство колдовства от других ведьм, чаще всего родственниц по женской линии — известный топос в памфлетах, выражавшийся в формулах типа: «Впервые она познакомилась с искусством ведовства в возрасте двенадцати лет, благодаря своей бабушке, которую звали матушка Ив из Хатфилд Певерилл, ныне покойной»[441].
В пользу ремесленного характера ведовства свидетельствует и распространенное представление о присущей ведьмам специализации[442], которое выражалось, в первую очередь, в многообразии терминов, которыми в английских источниках обозначались люди, практикующие колдовство: witch (ведьма), sorcerer (колдун), magician (маг), conjurer (колдун, заклинатель, чародей), harridan (ведьма, карга), shrew (ведьма, мегера), scold (ведьма, сварливая женщина), healer (знахарь), cunning wise man (досл. «знающий мудрец»), cunning man или cunning women («мудрый человек», «мудрая женщина»), wizard (волшебник)[443]. Однако наиболее популярным, как сообщает, например, автор памфлета 1652 года, было простонародное деление ведьм на «белых» и «черных»: «Существует два сорта ведьм, которые простонародье различает названиями „добрая“ ведьма и „дурная“ ведьма. Вследствие этого, когда одна околдовывает некоего субъекта, другая расколдовывает его вновь»[444]. В силу глубокой укорененности в народной традиции, это представление перекочевало и в судебную практику. Так, Ричард Бернард писал: «Все ведьмы, на самом деле, плохие, и хороших нет, но мы различаем их, таким образом, в соответствии с простонародной речью…»[445]. Еще одним распространенным топосом, описывающим ведовство, было указание на давность занятий ведьм, подразумевавшее под собой наличие у тех определенного опыта. По сведениям памфлетов, большинство обвиняемых проводили за занятиями ведовством значимую часть своей жизни[446].
Таким образом, в результате преломления народных представлений в правовом ключе, ведовство стало мыслиться, как особого рода преступное ремесло или преступный промысел, который сродни другим видам профессиональной преступности, требующим специальной склонности, особых личностных качеств, обучения, определенного опыта и мастерства, таким, как, например, воровство[447]. Тем не менее, ведьмы представлялись не как обычные преступники[448], но скорее как убежденные, неисправимые «уголовники»: «Обычный преступник и убийца, греша против морального закона правосудия — удушаются… Колдун и ведьма, отрицая Господа Бога в его лице и жесточайше попирая ногами драгоценную Кровь сего невинного Агнца, Иисуса Христа — упрямы: один умирает на эшафоте и точно так же поступает другой»[449]. В свою очередь, и их преступления признаются намного более худшими и опасными, чем все остальные: «…несомненно, не только необходимо, но и лучше, когда все эти колдуны (Sorcerers), волшебники (Wizzardes), а вернее, Dizzardes, ведьмы (Witches), мудрые женщины (Wisewomen) сурово наказаны», и далее: «ибо для них никакое наказание не может считаться причиняющим настолько высокую степень страданий, чтобы быть достаточным для такой дьявольской и греховной практики. А почему? Потому что всем фантазиям, всем консультациям, всем совещаниям, всем экспериментам, в конечном счете, всем богохульствам должно пожелать быть задушенными петлей»[450]. Как представляется, в этой установке частично воплотилась бытовавшая на Континенте идея ведовства как исключительного преступления (crimen exeptum), не получившая в законодательном смысле распространения в Англии.
