Максим Оськин - Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы
Идем дальше. Германский участник войны говорит, что на железных дорогах в Германии работали 67 200 военнопленных.[108] Известно, что в целом в Германии содержалось 42,14 % русских пленных, в Австро-Венгрии — 56,9 % пленных. Причина, конечно, не в том, что австрийцы воевали лучше, а в том, чтобы более-менее равномерно распределить бремя содержания, ведь в Германии находились англичане и французы, в Австрии — итальянцы и сербы. Даже если брать с понижением, то все равно в Германии располагались около 1 300 000 русских пленных (всего за войну — около 2 500 000 пленных, так как М. Шварте говорит обо всем военном периоде, давая общую цифру). Работало из них, как говорилось выше, девяносто процентов. Даже если из трудившихся на железных дорогах русских была львиная доля — тысяч шестьдесят, то и от 1 100 000 это дает не более шести процентов. Между тем у С. Н. Васильевой цифра — в 17,2 %. Конечно, градация может быть разная. Можно учитывать лишь тех, кто подчиняется железнодорожному ведомству, а можно и тех, кто на лесоповале и в угольных шахтах добывает топливо для железных дорог, официально находясь в распоряжении иных ведомств. Статистика ведь тоже — вещь лукавая. Можно ведь встретить цифры, что в России в 1916–1917 гг. на фронтовых работах по постройке дорог и укреплений работали полмиллиона пленных. Кто же тогда трудился в промышленности и сельском хозяйстве? Очевидно, что здесь говорится об общем объеме рабочих рук, а не единовременном числе. А повернуть для вывода можно по-разному.
Наконец, более поздние сведения. Немецкая исследовательница так пишет о принципах подхода германского руководства к данному вопросу в годы войны: «Каждый военнопленный, который мог быть привлечен к работе в народном хозяйстве, должен был быть задействован в нужном месте. В первую очередь среди этих нужд находились потребности действующей армии, и среди них нужды снабжавших ее железных дорог и всей военной промышленности. Вслед за этим шли работы по обеспечению питания для людей и кормов для животных. Другие работы должны были ограничиваться или отменяться». Кажется, что все верно. Большая часть пленных работают на неприятельскую оборону (промышленность и железные дороги), а меньшая — в сельском хозяйстве. Но чуть выше И. Ленцен цифрами противоречит собственному же выводу, говоря, что в августе 1916 года в сельском хозяйстве Германии работали 735 000 пленных, а в промышленности — 331 000.[109] То есть и здесь большая часть пленных располагаются в сельском хозяйстве.
Таким образом, цифры противоречивы. Очевидно, что основное противоречие кроется в расположении их по временным отрезкам. Однако мы показали нашу точку зрения о тенденции в работах, и потому все равно общий вывод показателен. Судя по всему, в сельском хозяйстве Германии и Австро-Венгрии все-таки работали около половины русских военнопленных, так же как и в России. Быть может, чуть меньше, ибо Россия и Австро-Венгрия — это аграрно-индустриальные страны, а Германия — один из мировых пионеров промышленного развития. А вот то, что в России трудившиеся в промышленности пленные находились практически в равных с русскими рабочими условиях, в то время как в Германии они отправлялись на наиболее тяжелые работы, это верно. Но, видимо, это составляло в количестве не более половины всех российских военнопленных.
И в завершение надо сказать, что чем дальше к концу войны, тем все большее количество пленных выражало желание работать, лишь бы не в прифронтовой зоне, куда отправляли насильно. Работа представлялась меньшим злом по сравнению с издевательствами охраны в лагерях и вымиранием от эпидемий. К тому же оттуда можно было бежать, в то время как удачный побег из лагеря являлся редкостью. Даже относительно Второй мировой войны воспоминания Ю. В. Владимирова говорят именно о такой тенденции.
Что тогда говорить о Первой мировой войне, когда не было совершенно бесчеловечной эксплуатации, а русские военнопленные, в отличие от советских пленных, худо-бедно, но находились под защитой международного права? Бывший русский военнопленный, в своих мемуарах показавший массу негатива пребывания в плену, тем не менее сообщает: «Все, кто мог, записывались на полевые работы, на шахты или на фабрики. К концу войны сотни тысяч пленных жили по чешским, немецким и венгерским деревням без всякого надзора, под ответственностью своих хозяев. Многие из них на зиму возвращались в лагерь, но были счастливцы, которые навсегда вырывались из лагерей и целые годы оставались в деревнях. Овдовевшие или потерявшие связь со своими мужьями крестьянки скоро сживались с новыми работниками, и нехитрый порядок деревенской жизни брал свое… И так как все это происходило повсюду и принимало массовый характер, то переставали стесняться и соседей, пленный надевал одежду отсутствующего хозяина и становился совсем своим».[110]
Многие пленные остались навсегда в неприятельских государствах, подавая прошения с просьбой о принятии подданства еще во время войны. В 1917 году вышел приказ о снятии всех пленных с работ и переводе их обратно в лагеря. Из деревень возвращались здоровые, загорелые люди, которых провожали женщины с младенцами. Ввиду массовых просьб с мест этот приказ вскоре был отменен. Воспоминания К. Левина относятся к Австро-Венгрии. В Германии такой массовости не было. Но и о Германии бывший русский пленный говорит, что «к осени 1915 года в каждом селении работали пленные, и появление их принималось как самое обыденное явление».[111] Здесь был ответственнее конвой. На одежде пленных ставили особые знаки краской или вводили специальные нашивки. Но общая характеристика верна и для Германии.
То же самое было и в России, где «пленных распределяли главным образом среди семей, мужчины которых оказались на фронте».[112] Наверное, и здесь, по выражению К. Левина, часто «пленный надевал одежду отсутствующего хозяина и становился совсем своим». Известно, что находившиеся в окопах русские солдаты волновались в отношении поведения своих жен с военнопленными. Так, отчет по 12-й армии за май-июнь 1916 года показывает: «Глубже всего затрагивает нашего солдата сознание, что нарушителем его семейного счастья являются зачастую даже не русские, а пленные — австриец или немец, которыми правительство пользуется для полевых работ».[113] Но что могло сделать правительство? Те же самые солдаты должны были что-то кушать в окопах, вот и работали на них австро-германские пленные. Как правило — братья-славяне. Справедлив вывод Е. С. Сенявской: «…русских солдат озлобляли нередкие сообщения из тыла, согласно которым австро-венгерские военнопленные, используемые на хозяйственных работах в деревнях, сожительствовали с солдатками, чьи мужья были на фронте. Обычно к таким работам привлекали этнически близких славян (русинов, словаков, чехов, поляков), с которыми легче было общаться на бытовом уровне».[114] Что называется, мы — вашим, а вы — нашим.
Последнее замечание В. П. Галицкого о тяжести плена относится к плохому пайку в австро-германских лагерях. Вот это совершенно неоспоримо. Но оно являлось следствием продовольственной ситуации в Германии и Австро-Венгрии, где уже в 1916 году городское население питалось, в основном, корнеплодами (брюква и картофель) и хорошо кормить пленных было просто невозможно. Снабжать же неприятельских пленных лучше, чем собственное мирное население, — это нонсенс, не применимый ни для какого нормального правительства. Об этом подробно говорится немного ниже.
Опять-таки репрессалии широко применялись немцами, которые одного своего пленного «разменивали» в ходе войны на девять русских пленных. Они могли не опасаться ответных контрмер. В то же время австрийцы, которые на Восточном фронте понесли потери пленными больше, нежели русские, были вынуждены считаться с условиями содержания военнопленных. Особенно после Брусиловского прорыва 1916 года. Один из очередных документов 1916 года указывал: «Военнопленные должны рассматриваться не как преступники, отбывающие наказание, а как солдаты, оскорбительное обращение с коими вредит чести государства… Издевательство над военнопленными со стороны вольных рабочих, частных органов надзора или населения не должно быть терпимо, и в этих случаях следует немедленно прибегнуть к содействию власти».[115] Бумажка — одно, а дело — другое. Но как иначе судить, если не по источникам? Свидетельства бывших пленных, как показано выше, могут и прямо противоречить друг другу. И потому такой источник, как официальная документация, также необходим и применим.
Проблема заключалась в том, что отношение немцев к англо-французам и к русским было различным. Бывший русский военнопленный так оценивает издевательства над российскими пленными: «Союзнические правительства очень резко реагировали на подобные безобразия и принимали контррепрессивные меры по отношению к немецким пленным. Поэтому с французами, англичанами и др. уже с осени 1915 года обращались несравненно лучше, чем с русскими».[116] Отсюда и основной негатив. Глава Московского отделения Красного Креста, а после Октябрьской революции — председатель комиссии по делам пленных и беженцев указывает, что особенности положения русских пленных по сравнению с союзными были вызваны тремя обстоятельствами:
