Александра Толстая - Дочь
Несмотря на городскую пыль - хорошо дышалось. Мы не подозревали, что такая ранняя весна. На Цветном бульваре трава высокая и густая, листья на деревьях большие и темные, как бывает в начале лета. Жарко, но в тени хорошо, и приятно идти по земле.
- Стойте, стойте! - вдруг услыхали мы бодрый голос. - Политические? Низенький приземистый человек на ходу соскочил с извозчика и бросился через улицу к нам. - Я сам только что из тюрьмы, тоже политический. Не унывайте, товарищи! Вот огурчиков вам свеженьких! - он протягивал нам пакет.
- Отойдите, товарищ! Нельзя разговаривать с арестантами.
- А огурчики, огурчики передать можно?
- Нельзя, проходите.
- А все-таки не унывайте, товарищи, - еще раз с силой крикнул маленький человек, - я сам только что из тюрьмы, знаю все...
- Спасибо на добром слове, спасибо! - кричали мы ему вслед.
Стало совсем весело, когда я увидела своих друзей; они сидели в самых естественных позах под деревом на траве и шили, точно они вышли подышать свежим воздухом из одного из домов на бульваре. Увидев нас, встали и пошли по боковой дорожке. Может быть, я не сумела скрыть радость и волнение, а может быть, Петровская передала следователю об этом свидании, но только надзиратель сейчас же их заметил и стал отгонять.
- Отходите дальше, гражданки, - кричал он, - а то арестую...
Одна из женщин была Прасковья Евгеньевна Мельгунова, она надеялась увидать своего мужа.
Баня была похожа на военный лагерь. Кругом все оцеплено красноармейцами. Сновали взад и вперед мотоциклетки. Около входа распоряжался прямой и высокий, как жердь, наш рыжий комендант.
В бане было невыносимо душно, густой пеленой стоял пар, но горячей воды было вволю. Красные, распаренные, мы бодро шагали по бульвару обратно в тюрьму. По боковой дорожке сопровождали нас две женщины и приветливо мне улыбались.
* * *Вздрогнула тюрьма. Задрожали окна. Что это?
- Обстрел из тяжелых орудий... Боже мой, неужели бои, переворот?
Страшные удары не прекращались, сотрясались дома, звенели стекла, вылетая и разбиваясь о мостовую.
Мы бросились к щелке в трубе:
- Что это? Бой?
Ответили неопределенно: может быть, бои, а может быть, взрывы. Удары были равномерные и частые, один за другим. Хотелось верить, что они несут избавление. «Тра, та, та. Тра, та, та!» Дрожало здание, звенели разбитые стекла. «Освободят, откроют все тюрьмы. А вдруг не успеют освободить? Убьют чекисты?»
Уложили вещи и ждали.
Казалось, прошло много часов, взрывы стали тише, реже.
- Что это было? - спросили мы вечером у надзирателя.
- На Ходынке пороховые склады горели...
* * *А через несколько дней - новая тревога.
- Как будто гарью пахнет? - доктор Петровская оторвалась от пасьянса и выглянула в окно. - Ничего не видно.
Княжна вскочила на подоконник, на решетки. Окно было чуть-чуть приоткрыто - настолько, насколько допускали решетки. Пригнувшись к правой стороне, можно было видеть часть двора и левое крыло тюрьмы.
- Я вижу дым! Пожар, может быть!
Одна за другой мы лазили на решетки, стараясь понять, что происходит. С каждой минутой дым становился гуще и чернее. Горел третий этаж левого крыла. До нас доносились крики, топот бегущих по коридору ног.
- О, Боже мой! - простонала докторша. - Надо собирать вещи! Нас, наверное, возьмут, если загорится тюрьма, - и она стала нервно сдергивать с койки постель и запихивать ее в корзину. - Скорей! Скорей! За нами сейчас придут!
Дым становился гуще. В камере стало серо и душно.
- Я не хочу сгореть живой! Ма foi, nоn! [12] - кричала француженка, вытаскивая из-под койки чемодан и швыряя в него в полном беспорядке пудру, платья, косметику, грязное белье.
- Зачем торопиться? Все равно они забудут про нас, - и красивая машинистка спокойно соскочила с решетки и не спеша стала укладываться.
- Нет, что вы говорите! Не могут они нас забыть!
- Где товарищи! Les camarads! - кричала француженка, бросаясь к дверям. Sapristi. Allons donc![13] - она стала с силой трясти дверь. - Oh, Mon Dieu! Товарищ, товарищ! Послушай!
Никого не было. Из камер стучали.
- Закройте окно! Мы задохнемся! - крикнула докторша.
Слышны были сигналы пожарных команд, рев автомобилей, крики. Весь этот шум, суета росли, преувеличивались в глазах заключенных, принимая ужасающие размеры. Естественная потребность действия в минуту опасности была пресечена. Мы были заперты. То и дело вскакивали на решетки, сообщая друг другу то, что было видно: бегущие пожарные в золотых касках, красноармейцы, работа пожарных машин.
По-видимому, работали три команды. Дым стал реже. Часть пожарных уехала. Я заняла наблюдательный пост на окне и не слыхала, как красноармеец мне что-то кричал со двора. Он снова закричал. Очнувшись, я увидела направленное на меня дуло винтовки.
- Слезь с окна, сволочь! - орал он во все горло. - Застрелю!
Я соскочила и захлопнула окно.
* * *Проснулась ночью. Загремело в соседней камере, точно тело упало. Прибежал надзиратель, засуетились, забегали, подымали тяжелое, выносили. Мы вскочили и, прислушиваясь, старались понять, что делается за дверью.
Я не знала тогда, что в соседней камере умер от разрыва сердца Герасимов, когда-то давно живший у нас в доме в качестве репетитора моих братьев, товарищ министра народного просвещения при Временном правительстве.
* * *Принесли хлеб, а кипятка не было.
- Что же кипяток? - спросила докторша.
- Водопровод испорчен.
В камерах заволновались, застучали в двери, заговорили более громкими, чем обыкновенно, голосами. Но протестовать не смели.
В уборную свели, а умыться не дали.
- Ну как это хлеб всухомятку жевать, - волновалась машинистка, тыкая пальцем в сложенные двумя небольшими столбиками шесть порций сероватого с мякиной и овсом хлеба.
- Дадут еще, водопровод починят и кипятку принесут, - успокоительно заметила докторша. Она почему-то всегда все знала.
Но воды не дали, и в обед не было супа, а вместо него принесли шесть порций селедки.
- Вы бы хоть ведрами немного воды разнесли заключенным, - сказала я надзирателю. Надзиратель фыркнул:
- Натаскаешься тут на вас...
- Ну и дьяволы, - возмущалась машинистка, - что делают. Все время не давали селедок, а сегодня, как нарочно, воды нет, так нате же вам...
- Я так любить селедка, - сказала француженка, - что буду кушайть.
Соблазн был велик. Мы все в ожидании кипятка наелись селедки. А воды все не было. Невыносимо мучила жажда, во рту пересохло.
Часа в три, в обычное время, пришел надзиратель.
- В уборную!
Кто не знает тюремной жизни, и представить себе не может, какое громадное значение имеют эти слова для заключенных.
Надзиратели водили в уборную три раза в день. Это надо было сделать так, чтобы заключенные из разных камер не встречались. Уборных было мало, а камеры переполнены, поэтому водили редко и на очень короткое время. Утром на нас шестерых полагалось пять минут. Уборная была маленькая, с одной ванной, душем и краном. Днем же водили в уборную, где не было ни крана, ни ванны и нельзя было даже помыть рук. Поэтому я всегда утром наполняла свой таз водой и в этой воде мыла руки, а на другое утро выносила таз в уборную. У нас выработалась привычка, при которой можно было использовать каждую минуту нашего пребывания в ванной. В пять минут мы ухитрялись не только вымыться, но иногда даже кое-что выстирать. Я делала так: намыливалась и тотчас же пускала на себя душ, пока душ поливал меня, я стирала. Все это занимало около двух минут времени. Трое мылись под душем, трое под краном. Вода была ледяная.
В уборную водили в семь или восемь часов утра. Пили чай в девять. К сожалению, желудок не подчинялся тюремным правилам. Начинался стук в дверь.
- Товарищ, пустите в уборную!
- Нельзя, у вас есть параша.
- Неудобно, параша без крышки, пустите, пожалуйста.
- А в карцер хотите? Говорят, нельзя.
И надзиратель уходил в другой конец коридора. Бывали случаи, что люди корчились по три-четыре часа, оставались без обеда. Но я не помню, чтобы кто-либо из нашей камеры хоть раз воспользовался парашей.
Сушили белье в камере на веревочке, а разглаживали руками. Я никогда не думала, что можно так хорошо расправлять белье. Хитрость состояла в том, чтобы расправить его перед самым моментом высыхания.
Когда в этот день раздался крик надзирателя: «В уборную!» - мы обрадовались, мелькнула надежда, что достанем где-нибудь воды.
- Чайник надо захватить, - сказала докторша.
Надзиратель выпустил нас из камеры. У дверей стояли два красноармейца с ружьями.
- Кто это? Куда вы нас ведете?
Но надзиратель молча шел впереди, красноармейцы по обеим сторонам, и никто не ответил.
