Юрий Фельштинский - Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923
Но поскольку именно Австро-Венгрии мирный договор важно было подписать как можно скорее, Чернин пошел на уступки украинцам. «Украинцы больше не ведут переговоров, они диктуют свои требования», – записал Чернин в дневнике, и, видимо, не преувеличил. Украинская делегация была осведомлена о начале беспорядков в Австро-Венгрии и «как по барометру» устанавливала по демонстрациям в Вене степень недоедания в Австрии. Было ясно, что австрийцы должны заключить мир, чтобы получить хлеб, запасы которого в Австрии почти иссякли. Сам Чернин считал, что без заграничных поставок хлеба «через несколько недель» в стране «начнется массовое вымирание». Решено было вести с украинцами переговоры «на началах разделения Галиции на Западную и Восточную, согласно требованиям украинцев».
3 (16) января австрийцы и немцы согласились с тем, что территории восточнее Буга и южнее линии Пинск – Брест-Литовск отойдут, в случае подписания сепаратного мирного договора, к Украине, в Холмской губернии будет проведен референдум, а Восточная Галиция получит некий вид автономии. Украинцы победили. Они «практичные люди, – сообщал в МИД Германии посланник Ф. Розенберг, – и рассматривают теории, признанные осчастливить народы, как средство, а не как самоцель. Если при заключении соглашения с нами они получат то, что хотят, то мало будут заботиться о праве наций на самоопределение и о других прекрасных принципах. Их хитрость и упорная крестьянская изворотливость делает нашу игру не слишком легкой» [325] .
Даже Гофман теперь уже понимал, что ради хлеба австрийцам придется уступить Украине. «Положение графа Чернина стало в это время особенно затруднительным, – писал он, – из-за внезапной продовольственной катастрофы в Вене, случившейся благодаря непредусмотрительности австро-венгерского правительства… С другой стороны, украинский мир, на который я смотрел как на средство произвести давление на Троцкого, стал в качестве «хлебного мира» настоятельной необходимостью для графа Чернина. Особенно плохо для Австрии было то, что его тяжелого положения нельзя было, конечно, скрыть от украинцев» [326] .
Мирная конференция все более погружалась в затяжные и совершенно бесплодные споры, на которые и рассчитывал Троцкий. Долго вся эта трагикомедия продолжаться не могла, и Троцкий это отлично понимал. Составители 17-го тома сочинений Троцкого обнаружили в его личном архиве записи разговоров «по прямому проводу» [327] . Троцкий информировал Ленина, что переговоры в Бресте подходят к критическому моменту, грозящему разрывом. В ответ поступили два ответа: «Сейчас приехал Сталин; обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ» и вскоре после этого «Передайте Троцкому: просьба назначить перерыв и выехать в Питер. Ленин, Сталин» [328] .
Эта документация свидетельствует о том, что Сталин, постепенно выходивший из тени, в которой он находился фактически на протяжении почти всего 1917 г., начинал оказывать определенное влияние на позицию и решения Ленина. Во всяком случае, Ленин стремился теперь продемонстрировать близость к нему наркома по делам национальностей (Сталина). Можно полагать, что эти записки являются первым свидетельством начала той опасной игры, которую повел Ленин, используя противоречия и конфликты Сталина с Троцким для того, чтобы держать обоих не просто в узде, а на равноудаленном (и в равной степени близком) от себя расстоянии. Время, когда Ленин считал Троцкого наиболее приближенным к себе большевистским деятелем, подходило к концу.
Одной из причин такого поворота следует считать тот факт, что Троцкий слишком уж последовательно выполнял ленинское требование о затягивании переговоров, ставя их на опаснейшую грань провала. Именно для того, чтобы уточнить линию, определить грань, за которую не следовало переходить, Ленин – совместно со Сталиным – приглашал Троцкого приехать в Петроград. Скорее всего, названные памятные записки «по прямому проводу» (они не датированы) относились к 3 или 4 (16 или 17) января [329] . Но 5 (18) января произошло событие, которое неизбежно вызвало перерыв в переговорах и отъезд Троцкого в Питер.
5 (18) января на утреннем заседании мирной конференции по инициативе Гофмана германская делегация предъявила жесткий ультиматум. Ультиматум состоял в требовании проведения демаркационной линии, по существу дела границы, которая отрезала бы от России значительную часть ее территорий, общей площадью 150 – 160 тысяч квадратных километров, в которые входили Польша, Литва, часть Латвии и острова Балтийского моря, принадлежащие Эстонии. На отторгнутых территориях предусматривалась дислокация германских оккупационных войск. Троцкий увертывался от конкретных ответов, пробовал снова оспаривать права украинской делегации (при определении новой украинской границы) и затем попросил прервать заседание, чтобы «более подробно исследовать примечательный чертеж» – развернутую на столе карту Гофмана, которую тот оставил со словами: «Я оставляю карту на столе и прошу господ присутствующих с ней ознакомиться». Линия Гофмана отрезала от владений бывшей Российской империи Польшу, Литву, острова Балтийского моря, значительные части Украины и Белоруссии и почти не имела естественных рубежей. Комментируя характер этой границы, военный эксперт советской делегации Липский делал вывод, что «в стратегическом значении проектируемая Германией граница обрекает Россию в случае [очередной] войны с Германией на потерю новых территорий в самом начале войны и вместе с тем указывает на агрессивные намерения противной стороны» [330] .
После перерыва Троцкий выступал уже более резко и в длинной речи назвал германские предложения скрытой формой аннексии [331] . Германские предложения были переданы в Петроград, и ЦК приказал Троцкому немедленно возвращаться [332] , чтобы обсудить создавшееся положение с членами ЦК и Совнаркома. Председателем советской делегации в отсутствие Троцкого оставался Иоффе [333] .
По дороге Троцкий на день заехал в Варшаву, видимо, для того, чтобы «собственной кожей» ощутить ситуацию в Польше, на революционное движение в которой возлагались почти такие же надежды, как на революцию в Центральных державах. В его честь был устроен совместный митинг коммунистов, социалистов и националистических центристов, а коммунисты преподносили ему многочисленные букеты цветов со спрятанными в них записками, содержавшими просьбы о помощи. Не забывая о собственной семье, Лев Давидович попросил у представителей германских оккупационных властей в Польше комплект немецких оккупационных марок (то есть знаков почтовой оплаты с надпечатками, относящимися к определенной области) для сына-филателиста. Соответствующий презент был сделан любезными хозяевами, отлично знавшими о конфликтах в Бресте, но не распространявшими личные симпатии на отношения с оказавшимся на подведомственной им территории иностранным государственным деятелем [334] .
Сам Троцкий несколько иначе описывал свой визит в Варшаву: «Город жил под немецким штыком. Интерес населения к советской дипломатии был очень велик, но выражался осторожно: никто не знал, чем все это кончится» [335] . Такая сухая ремарка в значительно большей степени соответствовала тому, что происходило на переговорах в Бресте: никто не знал, чем все это закончится.
Немцы были в напряжении. «Необходимо настроить прессу и парламент на то, – писал Кюльман Гертлингу, – что отъезд Троцкого нельзя рассматривать как разрыв переговоров и предупредить возможную нервозность». Австрийцы теперь были готовы к еще большим уступкам украинцам, лишь бы подписать мир хотя бы с ними. «Забастовка ширится, – сообщал председатель Совета министров Австро-Венгрии Э. фон Зейдлер, – почти все магазины закрыты. Выход всех газет, за исключением рабочих, приостановлен на несколько дней… Из Будапешта сообщают о всеобщей забастовке. Во все центры беспокойства перемещаются войска… Будущее зависит от Брест-Литовска. Если соглашение удастся, то любая опасность будет устранена. Если переговоры окончатся безрезультатно, то… удержать контроль над событиями не удастся. Австрия теперь не перенесет того, чтобы мирные переговоры окончились неудачно» [336] – такова была обстановка в Австро-Венгрии.
Германские условия от 5 (18) января не следует считать слишком жесткими. Западногерманский историк В. Баумгарт справедливо указывает на то, что от большинства перечисленных в германском ультиматуме территорий большевики отказались сами еще до брестского диктата. Так, 31 декабря по н. ст. 1917 г. советское правительство признало независимость Финляндии. Вопрос о независимости Польши фактически был предрешен еще и тем, что с января 1918 г. за независимость Польши выступала Антанта, а президент США Т.В. Вильсон [337] тринадцатым пунктом своей программы оговорил суверенитет этой страны. Отделение Прибалтики также казалось всем неизбежным, тем более что немцы – и здесь главная заслуга принадлежала Людендорфу – ревностно следили за созданием своеобразного «санитарного кордона», дабы застраховать себя от распространения большевизма через Прибалтику в Германию. Позже, когда рухнул Брестский мир и когда Германии продиктован был Версальский договор, Антанта санкционировала отделение от России Прибалтики, Финляндии и Польши, сделав из этих государств тот самый «санитарный кордон» против коммунизма [338] , о котором мечтал Людендорф. По существу, немцы не шли дальше требований, реализованных самим ходом событий. И они вполне могли ожидать, что советское правительство согласится на выдвинутые ими условия [339] . Разногласия между Троцким и делегациями Четверного союза возникли не из-за того, что Гофман предложил отторгнуть вышеперечисленные территории от Российского государства, а по совсем иной причине: большинство советского правительства категорически выступало против самого факта подписания мирного договора с империалистической Германией.
