Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович

Совпадет ли сложившийся у меня образ живого классика с образом реального человека? Фишер совершенно не похож на старика, у него внимательные светлые глаза, четкая речь и поразительно ясная память. Вот что больше всего меня поразило во время беседы, в ходе которой речь шла о вещах предельно серьезных: о горьких раздумьях ученого, вызванных трагическим опытом Германии и Европы в XX в.: насколько велик контраст между добродушием, мягкостью манер Фишера и его твердостью там, где речь идет об исторической правде. Для него, человека совестливого и мужественного, до сих пор осталось загадкой, почему его научные (и политические) противники, в том числе и коллеги по университету, прибегали в начале 1960-х гг. к недостойным приемам. Фрау Фишер вторгается в нашу беседу: «А знаете ли Вы о том, что нам тогда постоянно угрожали, что мы вынуждены были в течение двух лет жить без домашнего телефона, что детям пришлось сменить школу?».

Фишер рассказал о том, как он, готовя к изданию свою знаменитую монографию, обнаружил в одном из немецких архивов правительственный документ 1914 г. — так называемую сентябрьскую программу рейхсканцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега, программу широкой германской экспансии на запад и на восток Европы. На внутренних сторонах обложки архивного дела, как это водится во всем мире, был прикреплен «лист использования», в котором значились имена нескольких немецких историков консервативного направления. Значит, они были знакомы с документами, разоблачавшими безудержную экспансию вильгельмовского рейха, но сознательно — что отвечало их политической позиции — отказались от их публикации и комментирования. Так в нашу беседу органично вошла тема взаимосвязи науки и морали.

Убеленный сединами исследователь почти по-детски (в шутку или всерьез?) недоумевал: почему теперь его цитируют, не ссылаясь на автора? Почему тезисы, против которых столь энергично выступало большинство представителей «исторического цеха» ФРГ, воспроизводятся теперь на страницах школьных учебников?

В марте 1998 г. ученому исполнилось 90 лет. В связи с юбилеем в Гамбургском университете, ординарным профессором которого в течение четверти века являлся Фишер, было проведено торжественное заседание. В ФРГ не было ни одной крупной газеты, которая обошла бы вниманием 90-летие ученого. «Die Zeit» назвала его человеком, который «неустрашимо ломает запреты» [318]. О «мятежном духе» Фишера писала «Stuttgarter Zeitung» [319], а газета «Hamburger Abendblatt» дала юбилейной статье название «Поборник истины» [320].

В праздничные дни я вновь побывал в доме знаменитого ученого, и во время нашей (достаточно краткой на сей раз) беседы профессор задал мне вопрос, на который я не смог найти убедительного ответа. Несколько полок в рабочем кабинете Фишера уставлено книгами автора на немецком языке и изданиями его книг на основных языках мира. Держа в руках перевод своего основного труда, выпущенный в Токио, Фишер спросил меня: «Почему же мои работы не издаются в России?».

Что я мог ответить? Сказать, что отсутствие русских переводов является печальным следствием длительной изоляции отечественной историографии от мировой науки? Конечно, такой ответ не убедил бы ученого…

Он выразил свое глубокое убеждение в том, что взаимные связи государств и наций определяются не только факторами властнополитического или экономического характера, но и мнениями, которые народы имеют друг о друге. В одной из подаренных мне книг он подчеркнул слова, характеризующие высокую оценку российской культуры: «Уже более ста лет, — писал Фишер, — с 70-х и 80-х годов прошлого века вплоть до сегодняшнего дня, вопреки сменам правительств, несмотря на войны и революции, именно великая русская литература создавала глубокую эмоциональную и духовную связь немецкой интеллигенции с миром России» [321].

Пришло время уезжать. Перед моими глазами еще и сейчас фигура Фишера, стоящего в проеме выходящей в сад двери и машущего мне рукой. Это было прощание. В ноябре 1999 г. я прочитал в немецких газетах: «Умер профессор Фриц Фишер»…

Что же я узнал и понял, дважды посетив немецкого ученого? Уроки Фишера — это отвага в отстаивании правды, это неразделимость науки и морали. Западногерманское общество нашло в себе силы (с запозданием, но все же нашло!) услышать и понять духовных лидеров, выступления которых оказали непосредственное влияние и на историческую науку, и на общественное сознание граждан ФРГ. Два десятилетия спустя после краха нацистской диктатуры там произошел качественный сдвиг в ходе научного познания Третьего рейха. Одним из факторов этого сдвига, бесспорно, была «контроверза Фишера».

«Подобно тому, — писал в 1852 г. Генрих Гейне, — как раз выпущенная стрела, расставшись с тетивой, выходит из-под власти стрелка, так и слово, слетевшее с уст, не принадлежит сказавшему его, особенно если оно распространено по свету печатью» [322].

И в западногерманской историографии, и в общественном сознании преобладали консервативные тенденции. Попытки раскрыть подлинный характер внутренней и внешней политики нацистской диктатуры именовались нередко «коммунистическими происками» или «пособничеством московской пропаганде». Командование бундесвера потребовало в 1965 г. от военнослужащих почтения к «солдатским добродетелям» вермахта, якобы олицетворявших верность «праву, народу и государству» [323]. «Антикоммунизм периода холодной войны никак не способствовал памяти о германских преступлениях на Восточном фронте», — отмечал американский историк Джеффри Херф [324].

Гражданам ФРГ старались не напоминать, что на их земле не так давно располагались тысячи тюрем, концлагерей, лагерей для военнопленных. И если в 1945–1946 гг. на скромных обелисках типичными были надписи «Жертвам фашизма» или «Памяти погибших узников концлагеря», то на памятниках, сооруженных в 1950-е гг., уже обозначилось иное понимание прошлого. Теперь характерными надписями стали: «Павшим от насилия», «Жертвам бесчеловечности». Историк Детлеф Гарбе считал, что в Западной Германии происходило «организованное забвение», а деятель протестантской церкви Курт Шарф в связи с этим писал о «симптоме опасного заболевания нации» [325].

Бывшие узники Дахау и представители Объединения лиц, преследовавшихся при нацизме (ОЛПН) настойчиво требовали превращения территории лагеря в мемориальный комплекс и сооружения там достойных памятников. Но баварские власти неизменно были против таких проектов: в правлении ОЛПН были представлены коммунисты, и это никак не устраивало руководство Христианско-социального союза. В результате травли покончил самоубийством бывший узник лагеря священник Леонхард Рот — активный сторонник создания мемориала. Может быть, именно эта смерть ускорила открытие временной музейной экспозиции и освящение нескольких храмов на территории лагеря?

В 1959 г. начал действовать кураториум, состоявший из представителей самых разных политических сил — от деятелей католической церкви до коммунистов. В 1960 г. в здании бывшего крематория начала работу временная музейная экспозиция. В 1965 г. ценой героических усилий бывших узников концлагеря и международной общественности в Дахау был открыт первый (и тогда единственный) в ФРГ антифашистский мемориал. В 1965 г. Дахау посетили 385 тысяч, в 1975 г. — 452 тысяч, в 1982 г. — 872 тысяч человек. Однако вплоть до 1975 г. большую часть посетителей мемориала составляли не немцы, а граждане иностранных государств. Рост числа посетителей происходил прежде всего за счет организованных экскурсий немецких школьников. «Двухчасовая экскурсия в Дахау дает больше, чем многочасовые уроки», — писал учитель истории из Нюрнберга.