Сергей Сергеев-Ценский - Движения
Иван Петрович ему нравился, и он хотел, чтобы выиграл Иван Петрович.
Но выигрывал Карапет. Перед тем как сделать ход, он постукивал ферзем замедленно и задумчиво, и потом стремительно переставлял фигуру и коротко чмыхал носом в два приема. Ходы его были скрытны и лукавы, и когда Иван Петрович потерял свою последнюю фигуру - коня, Антон Антоныч не выдержал и сказал горестно:
- Ну, это ж нужно ж так, а!
Черный вскинул на него как-то одним глазом, по-птичьи, и оскорбленный этим Антон Антоныч сочувственно сказал Ивану Петровичу:
- И никогда в жизни не потеряли бы вы этого коня, если бы только...
Черный улыбнулся левым углом рта и перебил его коротким, скользким, тоже, показалось так, черненьким словом:
- Нельзя! - и покачал головою.
Антон Антоныч не нашел что ответить, только смотрел на него долго, тяжело и злобно.
Но вот уже кончили партию, сдался Иван Петрович. Он прокашлялся, вытерся платком и поднялся, а Карапет сказал Антону Антонычу улыбаясь:
- Хотите, сыграем с вами?.. Советовать нельзя, а сыграть, если хотите...
- Вы, пожалуйста, не думайте, что вы з неба звезды хватаете в этом деле, - нет! - сразу и с сердцем сказал Антон Антоныч. - Не хватаете, не бойтеся, нет... - и порывисто сел на тот стул, с которого встал Иван Петрович.
- Кто ж и говорит, с неба звезды!.. Шахматы - дело тонкое, - так же улыбаясь и жмурясь, говорил черный.
Иван Петрович отошел пить воду к буфету... потом ушел совсем; потом, как всегда в предвечерние часы в губернских городах, в ресторане стало пусто и гулко, и остались только они двое.
После шести первых ходов, во время которых Антон Антоныч взял пешку и успел сказать: "Шах королю", черный медленно проговорил:
- А я, признаться, хотел было предложить вам играть со ставкой... Хорошо, что не предложил.
- То-то и есть, голубчик, - сказал Антон Антоныч, но посмотрел на него недоверчиво и добавил: - А вы бы и теперь предложили?
- Теперь уж поздно, пожалуй.
- Поздно нам з вами в гультиках бегать, а то не поздно, - заметил Антон Антоныч.
Черный улыбнулся, достал замасленный замшевый кошелек и вынул трехрублевую бумажку.
- Это и вся есть ставка? - презрительно сказал Антон Антоныч, посмотрел на бумажку, на замшевый кошелек, на смуглое лицо с тонким носом, передернул ноздрями и спросил язвительно: - А вы, извините, не грек?
И вдруг черный улыбнулся ему одними шутливо сощуренными глазами, какими улыбаются взрослые, глядя на неумеренно расхваставшихся ребят, и сказал:
- На какой клетке желаете вы получить мат?
- Как так? - оторопело спросил Антон Антоныч, посмотрел на свою игру и на игру черного, на его лицо и опять на доску и сказал недовольно: - Тут шутить нечего, добрейший!.. Мы з вами не так коротко знакомы, как сказать.
- Так и не шутите, играйте, - ответил спокойно черный и добавил, указав пальцем: - Мат я вам дам вот на этой клетке - заметьте.
Это была клетка в третьем ряду, та, которую обозначают знаком с3.
- Тут... шутить нечего! - вспыхнув, повторил Антон Антоныч, а черный коротко чмыхнул носом и повторил, глядя в доску:
- Вот на этой самой, заметьте.
И дальше он играл молча, также зажав стриженую бородку в кулак, взял в правую руку пешку Антона Антоныча и постукивал ею, а Антон Антоныч при каждом ходе что-нибудь говорил - или: "Тут шутить нечего, добрейший", или: "З неба звезды вы не схватите, нет, - поверьте, звезды будут все целые", или, при особенно удачном своем ходе, например, когда он брал фигуру, он спрашивал не без насмешки: "Так вы говорите, - не грек... а, как сказать, не армянин вы, извините?"
Но короткие шерстистые пальцы черного ставили фигуры точно и решительно, с каким-то отчетливым своим стуком, и как-то нехорош был этот костяной стук о доску - гулкий и мертвый в пустом зале, и нехорошее было лицо у черного - сухое, ночное, и нехороши были порченые зубы.
Лет ему было, может быть, и не больше, чем тридцать, но каким-то очень старым он казался, когда вглядывался в него Антон Антоныч; точно весь он был только футляр для другого, а другому этому тысяча лет; и когда коротко чмыхал он носом в два приема, то... это, может быть, просто так дышал в нем тот, которому тысяча лет; и еще на что-то было похоже, и, подумав, припомнил Антон Антоныч, что так, если слушать их издали, стрекотали белки в лесу в Анненгофе.
Ход, еще ход, - потерял Антон Антоныч несколько пешек, ладью, офицера, потом как-то неожиданно одного коня и другого, и при всяком промахе своем он ахал, потирал горестно руки, приговаривал: "Ну, скажите ж, пожалуйста! Это ж комэдия!.." Потом ничего уже не говорил, только качал головою и прикусывал губы. И так они играли молча, и Антон Антоныч думал уже только о том, нельзя ли кончить вничью. Но все меньше оставалось на доске его белых фигур, и какими-то они казались подсушенными, худенькими, а черных было много, как факельщиков на больших похоронах, когда идут они около коней в черных попонах, по черным еловым веткам, идут степенно и знают, куда идут.
С улицы слышны были извозчики, но в самом ресторане по-прежнему было тихо, и только возле буфета жались, скучая, половые.
Отдал королеву Антон Антоныч, - нельзя было не отдать, - и так стало жаль ее, что ухватил он за руку черного и крикнул:
- Позвольте!.. Вы... не спешите с козою на торг, позвольте!
- Позволяю, - спокойно сказал Карапет, - только спасти нельзя... никак нельзя.
Долго думал над ходом Антон Антоныч и ахал тихо, а Карапет ждал; потом взял пешку и еще другую пешку, - остался один король.
- Голенький, - нежно сказал о нем Карапет и спросил Антона Антоныча: Сдаетесь?
- Нет, - упрямо ответил Антон Антоныч. - Как вы хвалилися дать мне мат на этой клетке, то уж и дайте на этой, будьте так добры!
Все-таки казалось ему, что хоть этого он избегнет, - где-нибудь на другой, - мало ли клеток? - но ход за ходом все ближе и ближе подходил его голый король к роковой клетке, и вот уже последний "шах", и некуда больше уйти, только сюда, с3, а здесь - мат. И все сделал Антон Антоныч, и даже нарочно стал на эту клетку особенно прочно и спокойно, и уже ничего не сказал, сидел, смотрел на доску, - точно и не пил сегодня холодного, чуть пьянящего пива, точно и не приехал сюда, - так и сидел здесь все время, точно и не жил до этого пятьдесят семь лет... А черный, улыбаясь, показывал порченые зубы.
Это был незначительный, пустой случай, но когда шел потом Антон Антоныч по улицам, почему-то душно было от домов и разогретого асфальта панелей, и все за что-то цеплялись ноги.
В номере хотел было уснуть он - не мог: рядом кто-то пел визгливым голосом, потом уныло пилил на дрянной скрипке; где-то за окном пищал котенок, очень жалобно и длинно. Клопа на стене увидал Антон Антоныч позвонил. Вошел коридорный - щекастый малый.
- Это что? - указал Антон Антоныч пальцем.
- Думаете, клоп? Нет, клопа у нас и звания нет, - ответил коридорный.
- Так, а это же что? Ов-ца?
- Вот это? - Щекастый малый взял клопа в руки, самоотверженно помял пальцем и ответил: - Это - жучок. Даже клопом и не пахнет.
А ночью тот же малый суетился около Антона Антоныча, у которого бурно вдруг вспыхнула болезнь: стучало в голове кругами, сводило судорогой ноги, тошнило черной, как кофейная гуща, кровью.
И тяжело при этом было сознание, что он точно брошен - один и что для этого малого все равно, пожалуй: что жучок, что клоп, что он.
XXIV
Когда, на другой день, сидел Антон Антоныч в приемной врача по внутренним болезням, показалось, что было уж это с ним раньше, хотя он не болел и не лечился; и только потом, когда присмотрелся он к длинной комнате с плетеными диванами вдоль стен и столами, на которых навалены были альбомы с картинами, - он вспомнил: судили его. Кроме него, в приемной было еще двое: молодой, бледный, редковолосый священник с длинным лицом, и рядом с ним - пышная матушка, сидели тихо; за белой дверью в кабинете доктора что-то говорили двое - строго и тихо; вошла служанка в белом фартуке и чепце, опустила шторы на окнах и прошла обратно, ступая по белому половику на цыпочках - четко и тихо.
Было пять часов вечера, когда пришел сюда Антон Антоныч. Через четверть часа вышел от доктора какой-то сипло дышащий рыжий еврей, поднялся священник, волнуясь, и матушка, крестясь, тревожно следила, как он исчез за белой дверью. Хотел было подойти поговорить с нею о болезни мужа Антон Антоныч - может быть, как раз такая, как у него, - но был у нее такой торжественно-испуганный лик, что не решился Антон Антоныч. Он рассматривал какие-то виды Канады в продолговатом замасленном альбомчике, но трудно как-то было перелистывать: руки дрожали; он сердито стискивал их, заставлял быть прежними руками, а они непослушно дрожали. Сидела напротив матушка с тупым, незрячим лицом, пробивались сквозь шторы желтые лучи, дрожали руки так минут десять. Отворилась дверь, вышел священник, взлохмаченный, с испариной на лице. Показался доктор в дверях:
- Следующий!
Поднялся и вошел к нему Антон Антоныч, и с какой-то странной мальчишеской робостью он смотрел на доктора, и взгляд у него стал, как у ребят, - упорный и острый. Захватил, точно зачерпнул его сразу всего глазами. Худ, костляв, черен, выбрит, как актер, курнос, веки не по глазам, коротки, как у зайца, отчего выпучены влажные глаза, губы толсты, череп откинут и гол, суетятся руки в рукавах белого халата, и, когда говорит он, глухо бубнит скороговоркой: бу-бу-бу.
