Валентина Мухина-Петринская - Утро - Ветер - Дороги
- Окончила-то я поначалу только восемь классов,- рассказывала она,-пошла работать в колхоз: братьев надо было в люди выводить. Десятилетку оканчивала уже в вечерней. А пыталась поступать в театральное училище имени Щепкина уже после развода с мужем и смерти ребенка, двадцати трех лет от роду.
- А сколько вам сейчас? Шура усмехнулась безнадежно.
- Мое время прошло, Владенька, мне двадцать семь лет...
- Я не верю, что прошло. И вы сейчас говорите очень правильно московский выговор.
- Работала над собой... не знаю только, зачем. Читала вслух классиков, слушала радио, телевизор. Пластинки у меня есть. Изучала русский язык. Только это все... Разве что для души.
- Почему же с вашим образованием вас не поставят... ну хоть завклубом?
- Так рук не хватает... Щибря ко мне хорошо относится, теперешний наш председатель. Ставит вот меня бригадиром полеводческой бригады. Отпуск мне дает в феврале. А с марта начну работать бригадиром.
- И куда вы поедете в отпуск?
- Куда ехать? Некуда ехать. По лесу гулять буду, начитаюсь вволю. Мне ведь еще никогда отпуск не давали: сроду работы невпроворот. А Иван Амбросимович все честь честью, как положено по советским законам. Хороший человек. И жена у него хорошая. Он агроном, она - врач. Всю жизнь по деревням мыкаются. А теперь вот он в Рождественском, она в райцентре больницей заведует. Все на свидания друг к другу ездят, как молодые. Так любят друг друга, смотреть на них радостно.
- Шура! У меня есть план....
- Какой?
- Как вам помочь стать артисткой... Растроганно и недоверчиво взглянула на меня Шура.
- Вся в отца. Такая же добрая. Он все хотел помочь... Мне уже нельзя помочь: мое время прошло.
- Шура! Если вы хоть чуточку любите моего отца и меня, не мешайте мне помочь вам. Хорошо? Обещаете?
- На завод работать не пойду.
- Я не зову вас на завод. Зачем он вам? По-моему, вы очень талантливы. Надо, чтоб вас прослушал какой-нибудь хороший режиссер.
- Он и слушать не станет. Колхозница с Оки. Под тридцать лет. Тоже мне - артистка.
- Я знаю, что делать. Только помните, вы обещали мне не мешать.
У Шуры задрожали губы. Она еле сдерживала слезы. Мне она, конечно, не верила. Не важно. Я верила за двоих. Быть этого не может, чтобы в нашей стране погиб ни за что ни про что большой талант. Я в нее верю!
Глава двенадцатая
ЧТО ДЕЛАТЬ С ТАЛАНТОМ?
Рано утром мы пошли к Щибре, чтоб застать его дома, и я переговорила с ним.
Шура стояла рядом потупив глаза, постукивая ногой в валенке, показывая всем своим видом, что в этой затее она ни при чем. Она испытывала явную неловкость. А Щибря - вот молодец! - понял меня с первых слов.
- Хотя бы три дня,- сказала я в заключение,- прошу отпустить Александру Прокофьевну только на три дня.
- Могу на все время вашего пребывания здесь - в счет ее отпуска.
Разрешил милый Щибря и записку заведующему клубом написал насчет магнитофона.
По дороге в клуб мы встретили наших ребят, и я сообщила им, чтоб на меня не рассчитывали: есть более важная работа.
Наш бригадир - механик Лавриненко вытаращил глаза.
- Какая это еще работа? Что за самодеятельность. Будешь выпускать стенгазету.
- И без меня выпустят. Повторяю, есть более важное дело. Я уже договорилась с председателем колхоза. Если хочешь, могу объяснить...
Я коротко объяснила.
- Как хочешь, Гусева, влетит тебе от Юрки Савельева. А мы будем помогать по ремонту тракторов.
- Вот молодцы! Пока, ребята!
Трепки мне от Савельева, конечно, не миновать, но это будет в Москве и не раньше как через неделю.
Завклубом, прочтя записку Щибри, выдала нам магнитофон без излишней проволочки.
Все дни моего пребывания в Рождественском мы с Шурой работали до полного изнеможения. Она пела перед магнитофоном свои любимые песни. Я подбирала монологи и диалоги, иногда в полтона подавала ей реплики. О, какая это была Аксинья в "Тихом Доне"! А какой комиссар в "Оптимистической трагедии"! Мы выбрали из этой трагедии самые потрясающие места.
Я ее фотографировала. У меня аппарат "Киев", подарок папы после окончания школы. Я снимала Шуру, пригорюнившуюся за столом, с ухватом у печи, смеющуюся на крыльце, во дворе возле бревенчатой избы, рядом с соседской коровой, на берегу, на улице, в поле среди сугробов снега, в лесу, на реке у- проруби, на кладбище, на дороге, уходящей за горизонт, с курами, с собакой.
Я не просто снимала Шуру, я заставляла ее играть...
Я не знаю, кто из нас больше вымотался - я или Шура. Она-то родилась артисткой, но я-то ведь отнюдь не режиссер и не оператор, а, чтоб победить, мне надлежало быть сейчас и тем и другим.
Неожиданно помог Василек. У преподавателя фиалки был киноаппарат, которым он настолько владел, что далее получил вторую премию на каком-то конкурсе кинолюбителей. И этот физик Валентин Сергеевич согласился снять Шуру в короткометражном фильме. Придумать сценарий он предоставил мне.
Я не спала всю ночь.
Шура исключительно вписывалась в окружающий пейзаж. Надо было и снимать ее на фоне этого пейзажа. Леса, луга, растения и животные - все самое, самое русское. Здесь можно было найти песчаные холмы и глубокие карстовые воронки, живописные озера, ручьи и речки в глухом лесу. Можно было встретить лося, белку, зайца, барсука и даже медведя, только они сейчас спали в своих теплых берлогах. Летом можно увидеть бобров. До самой Каширы тянутся дремучие смешанные леса и сосняки. Пусть это все "играет" на Шуру...
Я не придумала ничего лучшего, как сделать Шуру женой лесника, которого потом убивают браконьеры.
Физик очень увлекся съемкой. Правда, все получалось не так быстро, как мне хотелось. О том, чтобы увезти с собой готовый фильм, не было и речи. Пока нашли парня на роль мужа (здешний зоотехник), пока нашли лесничего (согласился играть математик), пока репетировали, пока начались съемки, мне уже пора было ехать (остальные шефы уехали два дня назад - в пятницу).
Договорились, что киноленту мне вышлют домой, как только она будет готова. Ничего не поделаешь. Во всяком случае, у меня была масса снимков и магнитофонные записи. Физик дал мне порядочный список всяких фото- и кинопринадлежностей, которые я обещала достать в Москве и срочно прислать.
Накануне отъезда Шура повела меня на берег, где она будет "сидеть у тела убитого лесника".
Было очень тепло для конца января - около нуля, но снег в лесу почему-то не таял. Вдоль реки вела укатанная дорога, поэтому мы не взяли лыжи. Нам стало так жарко, что мы даже перчатки сняли.
На Шуре была черная дубленка (испокон веков в Рождественском выделывают такие дубленки, а также катают валенки), красный шерстяной платок и старые валенки. Новые она дала надеть мне. Мы разговаривали по душам. Она не очень верила в мою затею найти режиссера, но все же вся эта сценическая возня подняла у нее дух. Шура вообще была одинока, но она еще страдала от творческого одиночества...
Потом как-то получилось, что я рассказала ей про Ермака, про Даниила и его мать (рассказала и о последнем письме Даниила), про семью Рябининых - ее родственников.
Шура знала всю историю с Зинкой и очень жалела ее. И вот тогда у нас произошел разговор, который мне впоследствии не раз вспоминался.
- А Ермак этот, видно, очень хороший человек, и он любит тебя,раздумчиво сказала Шура.
- Совсем нет, что ты, Шура!
- Пусть он еще сам не понял этого, но его уже потянуло к тебе. Иначе бы он и на дачу к Рябининым не поехал.
- Так ведь я тебе объяснила...
- Он мог милиционера прислать охранять вас, а он воспользовался первым предлогом, чтоб еще раз увидеть тебя.
- Ничего ты не поняла, Шура.
- Я все поняла. Еще вспомнишь мои слова. Я только боюсь, что ты из тех людей, у которых жалость всегда будет сильнее любви...
- Не понимаю...
- Вот тебе за меня выговор в комсомоле влепят да еще командировочные из зарплаты вычтут, ты ж никакой культработы не организовала, только со мной возилась... Потому что тебе меня жалко стало.
- При чем тут жалко - судьба артиста решается.
- Ты ведь сейчас всем готова пожертвовать, лишь бы я стала артисткой. Вот ты какая, Владя... Если я... и вправду стану, то при всем честном народе в ноги тебе поклонюсь. Ведь теперь, если бы ты даже отступилась... Я-то уже не отступлюсь. Я было потухла, а ты зажгла меня, как лампу.
Подошли к берегу и остановились. Синеватый лед Оки сверкал на солнце. С верхушек прибрежных дюн ветер сдул снег, обнажив желтый сырой песок.
Здесь была родина и моих предков - лощины и косогоры, ельники и березняки да вечнозеленые боры. Крохотные синички-московки старательно объедали шишки, вытаскивая семена из-под чешуек. Когда мы подошли, вспорхнула шумная стайка.
- Здесь есть родничок, который никогда не замерзает,- сказала Шура.
- Почему?
- Не знаю. Не замерзает даже в самые лютые зимы. Вот иди сюда, за мной.
В густо заросшем осинником и кленом овраге Шура показала мне родничок. Он был так засыпан прошлогодними палыми листьями и снегом, что его не было видно. И только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что здесь рождается ручеек. Маленький, забитый, он тоже впадал в Оку.
