Павел Мельников-Печерский - В лесах (Книга 1, часть 2)
- Чего ему меня бояться?- засмеялась Марья Гавриловна.- Я не кусаюсь.
- А боится - верно говорю... С вашим братцем, что ли, дела у него,- вот он вас и боится.
- Из чего же тут бояться? - сказала Марья Гавриловна.- Какие у них дела, не знаю... И что мне такое брат? Пустое городишь, Фленушка.
- Уж я вам говорю,- настаивала Фленушка.- Попробуйте, напишите - сами увидите... Да пожалуста, Марья Гавриловна, миленькая, душенька, утешьте Настю с Парашей - им-то ведь как хочется у нас побывать - порадуйте их.
Марья Гавриловна согласилась на упрашивания Фленушки и на другой же день обещалась написать к Патапу Максимычу. К тому же она получила от него два письма, но не успела еще ответить на них в хлопотах за больной Манефой.
Манефа рада была повидать племянниц, но не надеялась, чтобы Патап Максимыч отпустил их к ней в обитель.
- Без того ворчит, будто я племянниц к келейной жизни склоняю,- сказала она.- Пошумел он однова на Настю, а та девка огонь - сама ему наотрез. Он ей слово, она пяток, да вдруг и брякни отцу такое слово: "Я, дескать, в скиты пойду, иночество надену..." Ну какая она черноризица, сами посудите!.. То ли у ней на уме?.. Попугать отца только вздумала, иночеством ему пригрозила, а он на меня как напустится: "Это, говорит, ты ей такие мысли в уши напела, это, говорит, твое дело..." И уж так шумел, так шумел, Марья Гавриловна, что хоть из дому вон беги... И после того не раз мне выговаривал: "У вас, дескать, обычай в скитах повелся: богатеньких племянниц сманивать, так ты, говорит, не надейся, чтоб дочери мои к тебе в черницы пошли. Я, говорит, теперь их и близко к кельям не допущу, не то чтоб в скиту им жить..." Так и сказал... Нет, не послушает он меня, Марья Гавриловна, не отпустит девиц ни на малое время... Напрасно и толковать об этом...
- А если б Марья Гавриловна к нему написала?.. К себе бы Настю с Парашей звала? - вмешалась Фленушка.
- Это дело другое,- ответила Манефа.- К Марье Гавриловне как ему дочерей не пустить. Супротив Марьи Гавриловны он не пойдет.
- Я бы написала, пожалуй, матушка, попросила бы Патапа Максимыча,- сказала Марья Гавриловна.
- Напишите в самом деле, сударыня Марья Гавриловна,- стала просить мать Манефа.- Утешьте меня, хоть последний бы разок поглядела я на моих голубушек. И им-то повеселее здесь будет; дома-то они все одни да одни - поневоле одурь возьмет, подруг нет, повеселиться хочется, а не с кем... Здесь Фленушка, Марьюшка... И вы, сударыня, не оставите их своей лаской... Напишите в самом деле, Марья Гавриловна. Уж как я вам за то благодарна буду, уж как благодарна!
Проводив Марью Гавриловну, Фленушка повертелась маленько вкруг Манефиной постели и шмыгнула в свою горницу. Там Марьюшка сидела за пяльцами, дошивая подушку по новым узорам.
Подбежала к ней сзади Фленушка и, схватив за плечи, воскликнула:
- Гуляем, Маруха!
И, подперев руки в боки, пошла плясать средь комнаты, припевая:
Я по жердочке иду,
Я по тоненькой бреду.
Я по тоненькой, по еловенькой.
Тонка жердочка погнется,
Да не сломится.
Хорошо с милым водиться,
По лугам с дружком гулять.
Уж я, девка, разгуляюсь,
Разгуляюся, пойду
За новые ворота,
За новые кленовые,
За решетчатые.
- Что ты, что ты? - вскочив из-за пялец, удивлялась головщица.
С начала болезни Манефы Фленушка совсем было другая стала: не только звонкого хохота не было от нее слышно, не улыбалась даже и с утра до ночи с наплаканными глазами ходила.
- Рехнулась, что ль, ты, Фленушка? - спрашивала головщица.- Матушка лежит, а ты гляди-ка что.
- Что матушка!.. Матушке, слава богу, совсем облегчало,- прыгая, сказала Фленушка.- А у нас праздник-от какой!
- Что такое? - спросила ее Марьюшка.
- С праздником поздравляю, с похмелья умираю, нет ли гривен шести, душу отвести? - кривляясь и кобенясь, кланялась Фленушка головщице и потом снова зачала прыгать и петь.
- Да полно же тебе юродствовать! говорила головщица.- Толком говори, что такое?
- А вот что: дён через пять аль через неделю в этих самых горницах будут жить:
Две девицы,
Две сестрицы,
Девушки-подруженьки:
Настенька с Парашенькой,
напевала Фленушка, вытопывая дробь ногами.
- Полно? - изумилась Марьюшка.
- Верно! - кивнув головой, сказала Фленушка
- Как так случилось? - спрашивала Марьюшка.
- Да так и случилось.- молвила Фленушка.- Ты всегда, Марьюшка, должна понимать, что если чего захочет Флена Васильевна - быть по тому. Слушай - да говори правду, не ломайся... Есть ли вести из Саратова?
- Ну его! Забыла и думать,- с досадой ответила Марьюшка.
- Да ты глаза-то на сторону не вороти, делом отвечай... Писал еще аль нет? - спрашивала Фленушка.
- Писать-то писал, да врет все,- отвечала Марьюшка.
- Не все же врет - иной раз, пожалуй, и правдой обмолвится,- сказала Фленушка.- Когда приедет?
- К Троице обещал - да врет, не приедет,- отвечала Марьюшка.
- К Троице!.. Гм!.. Кажись, можно к тому времени обладить все,раздумывала Фленушка.- Мы твоего Семенушку за бока. Его же мало знают здесь, дело-то и выходит подходящее.
- Куда еще его? - спросила Марьюшка.- Что еще затевать вздумала?
- Да я все про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой... Твоего саратовца в поезжане возьмем - кулаки у него здоровенные... Да мало ль будет хлопот, мало ль к чему пригодится. Мой анафема к тому же времени в здешних местах объявится. Надо всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано про шелковы сарафаны, то и помни.
- Не знаю, право, Фленушка. Боязно...- промолвила головщица.
- Кого боязно-то?
- Патапа-то Максимыча. Всем шкуру спустит,- сказала Марьюшка.
- Ничего не сделает,- подхватила Фленушка. - Так подстроим, что пикнуть ему будет нельзя. Сказано: жива быть не хочу, коль этого дела не состряпаю. Значит, так и будет.
- Экая ты бесстрашная какая, Фленушка! - говорила Марьюшка.- Аль грому на тя нет?..
- Может, и есть, да не из той тучи,- сказала Фленушка.- Полно-ка, Марьюшка: удалой долго не думает, то ли, се ли будет, а коль вздумано, так отлынивать нечего. Помни, что смелому горох хлебать, а несмелому и редьки не видать... А в шелковых сарафанах хорошо щеголять?.. А?.. Загуляем, Маруха?.. Отписывай в Саратов: приезжай, мол, скорей.
- Уж какая ты, Фленушка! Как это господь терпит тебе! Всегда ты на грех меня наведешь,- говорила Марьюшка.
- И греха в том нет никакого,- ответила Фленушка.- Падение - не грех, хоть матушку Таифу спроси.
Сколько книг я ни читала, сколько от матерей ни слыхала,- падение, а не грех.. И святые падали, да угодили же богу. Без того никакому человеку не прожить.
- Ну уж ты!..
- Э! Нечего тут! Гуляй, пока молода, состаришься - и пес на тебя не взлает,- во все горло хохоча, сказала Фленушка и опять заплясала, припевая:
Дьячок меня полюбил
И звонить позабыл;
По часовне он прошел,
Мне на ножку наступил,
Всю ноженьку раздавил;
Посулил он мне просфирок решето:
Мне просфирок-то хочется,
Да с дьячком гулять не хочется.
Полюбил меня молоденький попок,
Посулил мне в полтора рубли платок,
Мне платочка-то хочется...
Глянула в дверь Анафролия и позвала Фленушку к Манефе. Мигом бросилась та вон из горницы...
- Эка, воструха какая! - идя следом за ней, ворчала Анафролия.- Матушка головушки еще поднять не может, а она, глядь-ка поди,- скачет, аки бес... Ну уж девка!.. Поискать таких!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В Осиповке все глядят сумрачно, чем-то все озабочены. У каждого своя дума, у каждого своя кручина.
Аксинья Захаровна в хлопотах с утра до ночи, и хотьстарым костям не больно под силу, а день-деньской бродит взад и вперед по дому. Две заботы у ней: первая забота, чтоб Алексей без нужного дела не слонялся по дому и отнюдь бы не ходил в верхние горницы, другая забота - не придумает, что делать с братцем любезным... Только успел Патап Максимыч со двора съехать, Волк закурил во всю ивановскую. Нахлебается с утра хлебной слезы и пойдет на весь день куролесить: с сестрой бранится, вздорит с работниками, а чуть завидит Алексея, тотчас хоть в драку... И за старый промысел принялся: что плохо лежит, само ему в руку лезет: само в кабак под заклад просится. Согнать со двора хотела его Аксинья Захаровна, нейдет : "Меня-де Патап Максимыч к себе жить пустил, я-де ему в Узенях нужен, а ты мне не указчица... И денег уж Аксинья Захаровна давала ему, уйди только из деревни вон, но и тем не могла избавиться от собинки: пропьянствует на стороне дня три, четыре да по милым родным истоскуется опять к сестре на двор...
Настя и Параша сидят в своих светелках сумрачные, грустные. На что Параша, ко всему безучастная, ленивая толстуха, и ту скука до того одолела, что хоть руки на себя поднимать. За одно дело примется, не клеится, за другое - из рук вон валится: что ни зачнет, тотчас бросит, и опять за новое берется. Только и отрады, как завалится спать...
У Насти другая скорбь, иная назола. Тоскует она по Фленушке, без нее не с кем словом ей перекинуться. Тоскует она, не видя по целым дням Алексея; тоскует, видя его думчивого, угрюмого. Видеться им редко удается, на верх ходу ему нет, а если когда и придет, так Аксинья Захаровна за ним по пятам... Тоскует Настя днем, тоскует ночью, мочит подушку горючими слезьми... Томят ее думы... что-то с ней будет, какая-то судьба ей выпадет?.. Будет ли она женой Алексея, иль на роду ей писано изныть в одиночестве, сокрушаясь по милом и кляня судьбу свою горе-горькую?..
