Евгений Тарле - Сочинения. Том 3
Он слишком часто желал с бою взять невозможное, гневно и быстро реагируя на встречавшиеся препятствия, нанося сокрушительные, но бившие не только врага и не только непослушного, удары. Его крутые действия, внезапные решения, неожиданные перемены в мероприятиях, — все это наносило не только торговле, которую он разорял (и знал, что разоряет), но даже и промышленности непосредственно самый реальный ущерб. Не было чувства обеспеченности, капиталы упорно прятались, изменения в тарифной системе, часто непредвиденные даже для министров, обескураживали заграничных контрагентов французских мануфактур и торговых домов.
Сплошь и рядом, особенно к концу Империи, не только этим мероприятиям не предшествовали какие-либо совещания, опросы и т. п., но Наполеон еще с первых лет правления фактически изъял эту область законодательства из ведения тех законодательных учреждений, которые как-никак продолжали существовать. Так, он вполне самостоятельно распоряжался в области всей таможенной политики, самостоятельно не только по существу (в этом отношении он и во всем остальном являлся фактически неограниченным монархом), но и с чисто формальной стороны.
Конечно, изменения в таможенных пошлинах являются мерами законодательного характера, и их следовало бы проводить через законодательные учреждения. Но Наполеон еще при Консульстве избавил себя от этих проволочек; он приказал (в марте 1802 г.) Редереру внести закон о том, что правительство имеет право своей властью изменять пошлины и уже post factum представлять эти изменения законодательному корпусу. Аргумент был такой: таможенные изменения являются «больше делом дипломатической и торговой политики», чем просто налогами, которые принципиально должны вводиться законодательным путем[40]. Этот упрощенный порядок таможенного законодательства, установившийся в 1802 г., конечно, делал возможными всякие внезапности в данной области.
Необычайная быстрота и решительность в изменении тарифов, крутость в методах и нервность в настроениях наполеоновской торговой политики, так тесно связанной у него с политикой общей, пугали и угнетали торговый и промышленный мир Империи. Иной раз и промышленники даже осмеливались высказывать это вполне ясно, хотя, конечно, как всегда, в самом почтительном тоне[41].
Иногда даже сам Наполеон неприятно поражался этой запуганностью и тревожным настроением торгово-промышленных кругов. Так, он счел необходимым хоть отчасти успокоить коммерческий мир, встревоженный декретами от 5 августа и 12 сентября 1810 г. об обложении колониальных товаров. В феврале 1811 г. министр внутренних дел обратился к торговым палатам с уверением, что «в намерения его величества не входит какая-либо новая перемена в тарифах» в течение по крайней мере двух лет[42].
Но такие успокоения все-таки не производили достаточно действия.
Кроме того, неизбежная при характере Наполеона тенденция превращать покровительство торговле и промышленности в верховное, хозяйское управление торговлей и промышленностью также не всегда благоприятно отражалась на коммерческих и индустриальных интересах Франции.
Наполеон был принципиальным и непоколебимым врагом гласности. Он категорически запретил торговым палатам Империи публиковать что бы то ни было без предварительного особого разрешения министра. При этом он указал, что всякое обращение к общественному мнению уже как таковое не может претендовать на внимание со стороны властей. Достаточно прочесть одно его распоряжение, отданное министру внутренних дел, чтобы в этом удостовериться[43].
Император деятельно вмешивался, например, и в вопрос о путях торгового обмена. Когда Наполеон присоединил ганзейские города, он тотчас почти потребовал, чтобы французская торговля с этими городами направлялась именно по Везелю, т. е. сплошь по владениям, находившимся в его руках, а не через те германские страны, которые еще сохранили тень независимости. О том, удобно ли и выгодно ли это торговому миру, он не спрашивал[44].
Когда кризис 1811 г. немного развязал языки, Лаффит, уже тогда игравший крупную роль в коммерческом мире, высказал в разговоре с министром полиции, который все добивался узнать о причинах кризиса, несколько горьких истин не только о блокаде, но и об отсутствии кредита, о произволе[45], который мешает кредиту, и т. д. И даже этим общим причинам Лаффит приписывал больше значения, нежели блокаде.
Агенты министерства внутренних дел, внимательно прислушивавшиеся в эпоху кризиса 1810–1811 гг. к тому, что говорилось в торговом мире, передавали, что пожелания представителей этого мира сводятся к большей устойчивости таможенного законодательства, к отсутствию внезапностей и сюрпризов в этой области и к свободе хоть той торговли, которая разрешена, т. е. к прекращению стеснений и придирок со стороны таможенного ведомства[46].
Упорство в стремлении нанести Англии сокрушительный удар было одной из тех немногих страстей, которые совершенно ослепляли подчас Наполеона. Он сплошь и рядом оценивал людей и события исключительно под влиянием этой страсти. «Кто знает, быть может, это великий человек, находящийся в затруднительном положении?»[47] — так высказался он о Павле I, недостатков которого он не хотел видеть с того момента, как русский государь стал врагом Англии. Великой мыслью государственных людей континента должна была быть мысль об объединении Европы против Англии, и кого эта мысль осенила, тот и был великим человеком. Эта же мера прилагалась Наполеоном ко всякому собственному начинанию: хорошо то и постольку, что и поскольку вредит Англии.
Наполеон приписывал огромную роль промышленной деятельности в борьбе против Англии. Принимая Оберкампфа[48], владельца огромных полотняных и ситцевых мануфактур в Jouy-en-Josas и в Эссоне, император высказал ему это в самых лестных выражениях. (В 1811 г. и Оберкампф попал в затруднительное положение во время кризиса, но был выручен правительством[49].)
Наполеон дважды лично посетил мануфактуру Оберкампфа в Жуй, первый раз 20 июля 1806 г., второй раз — 25 августа 1810 г. Во второе посещение он приказал доставить во дворец в Сен-Клу на 50 тысяч франков ситцевых материй (которые император решил подарить придворным дамам). Когда затем (2 сентября) Оберкампф явился во дворец, он был обласкай императором, который именно тогда ему, между прочим, и сказал следующее: «Вы и я — мы ведем хорошую войну против англичан; вы — вашей промышленностью, а я — оружием», — и прибавил: «И вы воюете лучше»[50].
Милость императора к Оберкампфу доходила до того, что по просьбе последнего Наполеон разрешил одному служившему у Оберкампфа англичанину отправиться в Англию, набрать там справки «о новых способах фабрикации» и вернуться во Францию. Это было знаком исключительного доверия[51].
Континентальная блокада оттого и сделалась любимой его идеей, основной пружиной его политики, что она, как ему представлялось, в одно время и губила английскую мощь, и способствовала развитию французской промышленности. Но, когда стало ясно, что необходимы некоторые ограничения в континентальной системе во имя интересов французской же промышленности, враг Англии взял в Наполеоне перевес над другом и защитником французского мануфактурного производства. Впрочем, об этом будет сказано в своем месте.
Правительство гордилось такими (исключительными, единичными) промышленными магнатами, как Оберкампф, Ришар, Терно; но оно требовало, чтобы и эти магнаты, и их коллеги приписывали все хорошее в экономической жизни Франции заботам и попечению властей.
Императорскому правительству нравилось изданием велеречивых exposés, устройством выставок и тому подобными мерами непрестанно обращать внимание на пышное, будто бы, развитие всех отраслей промышленности. В начале 1806 г. была затеяна (министерством внутренних дел) выставка в Париже, и министр Шампаньи в ряде циркуляров пояснял префектам, как целесообразнее организовать отправление экспонатов и все, что относится к делу[52].
Любили прибегать к сравнениям между тем положением, в каком была промышленность до Наполеона, с тем, в каком она оказалась в его царствование.
Люди, писавшие втихомолку дневники и не обязанные повторять шаблонные газетные фразы, иногда замечали, что хорошо бы сравнить времена Наполеона с временами дореволюционными, а не с революционными годами, годами разорения и смут, если уж угодно сравнивать успехи торговли и промышленности[53]. Заметим, впрочем, что иногда для сравнения брались и дореволюционные годы: 1787, 1788, но годы, когда уже сказалось влияние англо-французского договора 1786 г. Слабое, одряхлевшее, близкое к гибели правительство старой монархии — и свобода торговли, влекущая за собой разорение промышленности; могучая военная диктатура — и протекционизм, способствующий процветанию промышленности; эта схема, эти сравнения считало истиной не только наполеоновское правительство; проповедники протекционистской доктрины в течение всего XIX в. вспоминали Наполеона с хвалой.
