Андрей Никитин - «Повесть временных лет» как исторический источник
Следует отметить, что впервые со всей определенностью о западной «прародине» «словен новгородских» с точки зрения лингвистики высказался еще в 1919 г. Н. М. Петровский, который продемонстрировал западные элементы в древненовгородской письменности и заявлял по этому поводу:
«Заселение Новгородской области соседями — западными славянами из нынешней восточной Германии — кажется мне более возможным, нежели предполагаемый Шахматовым кружной путь — из Повислинъя к устьям Дуная, а затем обратно на север, вверх по течению Днепра. Если западнославянские особенности в языке новгородцев Шахматов объяснил тем, что этому племени приходилось по дороге на север пробиваться через ляшскую среду, то с неменьшей вероятностью можно предположить и западнославянскую основу в новгородском населении, оставившую свои следы в языке I Новгородской летописи и некоторых других памятников»[173].
Эти открытия, кардинально изменившие прежние представления об истории освоения и развития северорусских земель[174] и демонстрирующие не ослабевающие на протяжении столетий торговые и культурные связи новгородцев сначала с вендами-ободритами, а затем и возникшими на их землях северогерманскими торговыми городами, заставляют вспомнить о попытках С. А. Гедеонова (а позднее А. Г. Кузьмина) связать первых византийских «вэрингов» с вендскими «варангами». Собственно говоря, при полном смысловом тождестве северо-германского «warang» и греческого «vaering» споры историков и филологов упирались в вопрос о происхождении отмеченного греческой формой изначального ринизма, среди европейских народов свойственного только западным славянам (вендам). Он исчез очень рано у восточных славян, отмечен в древненовгородском диалекте и сохранился в польском языке. Следует напомнить, что из трех одинаковых по своей структуре лексем — «варяг», «колбяг» и «ятвяг» — два последних безусловно связаны с северопольскими землями и Поморьем, заставляя думать, что и третий термин пришел на Русь (в Новгород, поскольку Киев его долгое время не знал) по тому же пути. Уже один этот факт требует с большей внимательностью отнестись к росписи «варяжских племен» во вступительной части ПВЛ, где среди обитателей южного берега Балтики (племен, напомним, еще в XII в. имевших своих князей и отстаивавших свою самостоятельность от немецкой экспансии) указаны «варязи».
Столь же любопытно известие арабского писателя XIV в. Димешки, приведенное Гедеоновым, о «большом заливе, который называется морем варенгов. А варенги суть непонятно говорящий народ… Они — славяне из славян». На берегах этого моря, говорит тот же автор, кроме «варенгов-славян» живут и «келябии», т. е. «колбяги/кульпинги»[175], предстающие еще одной загадкой, синхронной с «варягами», с которыми «колбяги» соседствуют как в Византии (хрисовулы, приводимые В. Г. Васильевским), так и на страницах Правды Руской.
Однако наиболее интересной находкой Гедеонова оказалось слово warang, означающий ‘меч’, ‘мечник’, ‘защитник’, которое обнаружено им в балтийско-славянском словаре древанского наречия, опубликованном И. Потоцким в 1795 г. в Гамбурге[176]. Если вспомнить, что через территорию вендов проходили древнейшие пути, связывавшие славянское Поморье с низовьями Дуная, которыми одинаково пользовались все жители берегов Балтики, двигавшиеся в Константинополь через земли вендов и Саксонию, о чем прямо пишет В. Г. Васильевский[177], то изменение скандинавского vaering, др.−верхне-германского warjan или готского varjan[178] в виндальское warang могло произойти вполне естественно.
Описанная ситуация дает возможность проследить трансформацию представлений от др.−герм. wara (‘обет’, ‘присяга’, ‘клятва’), о чем писал А. А. Куник в «Дополнениях» к «Каспию» Б. А. Дорна[179], производя отсюда waring, т. е. ‘ротник’[180], поскольку тот приносил эту клятву на своем мече, к собственно «мечу», который в период, предшествующий наплыву скандинавов в Константинополь, мог стать отличительной чертой императорских «варангов», т. е. ‘меченосцев’. Поэтому, не соглашаясь с В. Г. Васильевским в определении последним «варангов» как скандинавов, Гедеонов очень точно указывает на тот факт, что классическое оружие викингов, двуострая секира, отмечено греческими авторами только у специального отряда «секироносцев», в то время как предшественники «варангов», соответственно своему имени, вооружены мечами, и в качестве примера приводит содержащееся в трактате De ceremoniis aulae Bizantinae Константина Порфирогенита описание приема тарсийских послов в 946 г., на котором присутствовали «крещенные росы», вооруженные щитами и «своими мечами»[181].
С этих позиций можно понять автора ПВЛ, работавшего в первой половине XII в. (или еще позже), чьей руке принадлежат обширные вставки в этногеографический очерк недатированной части ПВЛ, который разместил «варягов» не только на берегах Балтийского («Варяжского») моря «до англян», отражая реальную ситуацию, но и показал их наличие на северо-восточных берегах Черного моря в соответствии с византийской традицией (Причерноморская или Таманская Русь). Последнее особенно интересно как потому, что позволяет датировать предложенную летописцем картину расселения народов и племен Восточной Европы серединой или второй половиной XII в., а не более ранним временем, так и потому, что поднимает вопрос о возможной зависимости ПВЛ не только от собственных русских источников, но и от византийских хроник, так называемого текста Кедрина-Скилицы, до сих пор не привлекаемых при анализе текстов ПВЛ.
Итак, можно констатировать, что, во-первых, лексема «варяг» или «варяги» появляется в древнерусской письменности не ранее первой половины XII в.[182], ретроспективно обозначая социальное положение человека (‘наемник’), а не его этническую принадлежность[183], впоследствии же используется в значении псевдоэтноса (обитатели германизированного славянского Поморья, т. е. бывших виндальских земель), как в том был уверен С. А. Гедеонов и считал вероятным А. Г. Кузьмин.
Во-вторых, «призвание варягов» Владимиром и Ярославом не имеет ничего общего с «призванием князей» (Рюрик), поскольку лексема «варяги» использована во втором случае только для пояснения этнонима «русь» при явной анахроничности понятий. Таким образом, «варяжская (норманская) проблема» действительно является затянувшейся ошибкой русской (и мировой) историографии. Из всего сказанного следует также, что в текстах внелетописного происхождения (напр., Патерик Киево-Печерского монастыря и др.) лексема «варяг/варяги» может быть использована в качестве датирующего признака для определения времени создания рассматриваемого текста.
5. Словене, поляне, русь и деревляне
Будучи по существу единственным источником по этногеографии племен Восточной Европы IX–XII вв., ПВЛ пользовалась неизменным вниманием историков, географов, этнографов и археологов, обращавшихся к ней как к путеводному компасу в своих исследованиях и определениях. Упоминания различных народов в ее текстах часто оказывались основаниями для построения широких и далеко идущих умозаключений о процессах этногенеза[184], освоения ими территории будущего Русского государства[185], внешней и внутренней политики князей[186], причинах военных конфликтов и пр. Особый интерес у исследователей неизменно вызывали вводные статьи ПВЛ, опираясь на которые они пытались разрешить как вопросы этнической географии славянского средневековья[187], так и идеологические задачи Нестора и его предшественников[188]. Однако за всеми этими широкомасштабными исследованиями остался не выяснен принципиальный вопрос о содержании самих используемых этнонимов.
Речь идет не о частоте употребления того или иного племенного названия, хотя в определенных случаях это имеет немалое значение, а о выяснении содержания «знаковых» этнонимов текста. Из них наиболее важными для ранней русской истории после «варягов» безусловно являются «русь», «словене», «поляне» и «деревляне», поскольку остальные племена выступают всего только в качестве некоего ретроспективного фона событий (ср. перечни племен, участвующих в «призвании князей», походах Аскольда и Дира, Олега, Игоря и пр., однако не зафиксированных ни одним документом, будь то тексты договоров с греками или «Правда Ярославичей»), отмечая этапы территориальных приобретений киевского государства.
Следуя логике и прямому указанию заголовка ПВЛ, открывающегося вопросом «откуда есть пошла Руская земля», такой обзор следовало бы начать с лексемы «русь», явившегося судьбоносным для самого древнерусского государства. Однако предыдущее рассмотрение лексемы «варяги», которое привело к ее исключению из категории этнонимов, уже при анализе ст. 6370/862 г. выявило суперстратность этнонима «русь» по отношению к «словенам». Более того, как установили еще мои предшественники, основным содержанием недатированной части ПВЛ является попытка определения места славянской общности в общемировой истории, начиная от потопа и разделения земель между сыновьями Ноя, в результате чего «словене» были идентифицированы ее автором/авторами с «норцами», а их прародина определена «по Дунаеви, кде есть ныне Угорьская земля и Болгарьская» [Ип., 5]. Последующий рассказ о расселении славянских племен и возникновении местных этнонимов (с Дуная — в Моравию, Чехию, Хорватию, на Вислу, в Мазовию, Поморье, по Западной Двине, вокруг озера Илмера, в «севера» и т. д.), который заканчивается многозначительной фразой «и тако разидеся словенескъ языкъ, темь же и прозвашася словеньская грамота», дал основание сначала АА.Шахматову[189], а затем Н. К. Никольскому[190] считать его вступительной частью самостоятельного сочинения, условно названного «Сказанием о грамоте словенской», текст которого частично отразился в ПВЛ под 6406/898 г.
