Дмитрий Суворов - Все против всех. Гражданская война на Южном Урале
И еще гримаса тех лет. Очередной местный босс, фамилия была у него Скаредин, решил выслужиться и настучал в Москву донос: здесь‑де живут недорезанные буржуи, семья бывшего председателя… Государственной Думы. Отец‑то Николая С., помнится, городскую Думу возглавлял, вот «ошибся маненько» товарищ Скаредин — а может, и специально, для усиления впечатления так написал? Да только эта ошибка и спасла семью: из Москвы канцелярские крысы прислали ответ — согласно реестру, председателем Государственной Думы числится не Николай С., а… Родзянко. Вот так и еще несколько лет передышки получила семья — аккурат для того, чтобы уехать в Свердловск, где ищейки НКВД их след потеряли. А неугомонная младшая еще надумает в 1938 году ходить в инъюрколлегию — искать своего брата–колчаковца. И опять сошло! Воистину, сюрреализм той эпохи беспределен.
Почему я пишу об этом столь подробно? Да потому, что семья С. — мои предки, а дерзкая младшая дочь — моя покойная бабушка, Нина Николаевна Суворова.
История эта, повторяю, абсолютно невыдуманная. И подобных историй можно рассказать несметное множество — с вариациями, с, увы, не всегда столь благополучным (относительно, конечно) финалом. Наверное, чуть ли не в каждой семье память хранит подобные эпопеи, в которых отразились все перипетии «века–волкодава». Я рассказал ее потому, что она — лучшая иллюстрация трагической судьбы интеллигенции на Урале (и в России), но также и символ несокрушимости, возрождения — как Феникса из пепла — этого удивительного, не истребимого никакими ЧК социального слоя. Имя которому — российская интеллигенция. Духовная элита народа.
Маргиналы — «булыжник» большевиков
Полагаю, что проблема этой главы может быть сформулирована внимательным читателем самостоятельно. И дело вот в чем.
В России практически не было классов и социальных групп, чьи интересы совпадали бы с интересами коммунистов. Как же тогда последние победили? Ведь если Советская власть «висела в воздухе» (популярное эсеровское определение), то шансов на успех у нее вообще не должно было быть! А тем не менее гражданскую войну большевики все‑таки выиграли — хотя бы формально. Как же это понимать? Может быть, все‑таки был в России какой‑то класс или социальный слой, поддерживавший большевиков? Да, такой социальный слой в стране был. Только его в упор не замечали десятилетиями и заговорили о нем лишь сейчас, в последние годы. Имя ему — маргиналы.
Слово это (от латинского «маргиналис» — пограничный) означает людей, выбившихся из одной социальной группы и не до конца интегрировавшихся в другую. Если хотите, людей на пограничье. Такая прослойка возникает, когда идет резкая и масштабная ломка привычных социальных структур: именно это и происходило в России в эпоху Александра II и затем Витте и Столыпина.
Есть давно подмеченный парадокс. Реформы всегда дают эффект спустя некоторое время — когда сработает их коэффициент полезного действия. В ходе же самих реформ чаще всего наиболее сильно ощущаются как раз их побочные, негативные последствия — не случайно у китайцев самое жуткое проклятие: «Чтоб вам жить во времена реформ!» Причина здесь не только и не столько в экономических факторах, сколько именно в социально–психологической ломке и общества в целом, и многих конкретных его членов в частности. Помните у Н. Некрасова: «Порвалась цепь великая, порвалась, расскочилася: — одним концом по барину, другим по мужику!»
Именно в такие годы появляется — и это неизбежная болезненная плата за реформы, зачастую угрожающая обществу, — множество людей с пограничной психологией, с характерным промежуточным менталитетом. Уяснить черты подобного менталитета нам поможет классическая русская литература.
Хрестоматийный и наиболее известный пример маргиналов — люмпены, или деклассированные элементы. «Продукт гниения общества» — по Марксу, «субпассионарии» — по Л. Гумилеву, персонажи, впервые нашедшие свое художественное отражение в творчестве А. Горького. Легендарные горьковские босяки, контрабандист Челкаш, Старик из одноименной пьесы… А уж «На дне» — так это же маргинальный паноптикум, целая галерея лиц, выбитых из привычного социума. Причем люмпены тут рекрутируются из всех социальных слоев: дворянства (Барон), интеллигенции творческой (Актер) и технической (Сатин), мещанства (Бубнов), крестьянства (Лука), пролетариата (Клещ)… Об этом же, кстати, сказано и у В. Короленко в его «Дурном обществе».
Но маргиналы — это не обязательно люмпены! Можно стать маргиналом, что называется, и не потерять лица.
Возьмите поэму Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» Да всем плохо! И все потому, что все без исключения герои поэмы — и помещики, и священники, и крестьяне, и холуи — все, что называется, в подвешенном состоянии: прошлое (плохое, но определенное!) ушло, новое пока зыбко, и не знаешь, как себя вести… Знакомое ныне состояние, не правда ли?
А чеховский «Вишневый сад»? Присмотритесь внимательней: там же все — маргиналы. Помещики, теряющие поместье; прислуга, оказывающаяся не у дел; лакей, для которого отмена крепостного права стала личной катастрофой… А уж про Петю Трофимова, недоучившегося студента, и говорить не приходится — чистой воды маргинал с характерными революционно–анархическими настроениями.
Сохранился интересный факт: вспоминая образ Пети Трофимова в тобольской ссылке, императрица Александра Федоровна заметила: «Ну, сейчас такие все в Питере комиссарами». Проницательный человек была последняя русская императрица…
К слову сказать: недоучившимся (по сути) студентом был у нас Владимир Ильич, а семинаристом — Иосиф Виссарионович. Такие вот дела…
Наконец, маргинальность может быть и чисто психологическим феноменом — без потери человеком социальной определенности. Вспомните хотя бы горьковского Егора Булычева. Ведь купец до мозга костей, до боли узнаваемый (сколько таких «булычевых» описал, к примеру, А. Островский!). Так нет же — тесно ему в купеческом обличье, и «выламывается» он из своего класса (подлинные слова Горького). Выламывается с треском, бунтует, что называется, шикарно, замахиваясь не только на близких, но и на Господа Бога и сатану, вместе взятых. Вот это по–русски — прямо как у Достоевского: «Широк русский человек — так широк, что сузить бы не мешало!» И при этом не приносит ему бунт внутреннего покоя — наоборот, жуткая обреченность в его последних словах: «Эх, Шура, Шура…» А Шура, дочь? Уж так ей невмоготу в обличье купеческой дочки, что мечтает она стать… «кокоткою», а затем находит более практическое приложение своим мечтаньям — уходит в революцию. (Сходный мотив есть у Горького и в «Деле Артамоновых».)
Вы скажете: мало ли что Горький напридумывал! В том‑то и ужас, что все это писано с натуры! Вспомните судьбу легендарного заводчика Саввы Морозова: своих рабочих в кулаке держал, а финансировал собственного могильщика — большевиков (и одновременно — художников Серебряного века!). И когда окончательно понял, что, мягко говоря, заблудился — пустил себе пулю в лоб. Такой судьбы ни одна литературная фантазия не придумает. А ведь Савва Морозов был далеко не одинок: вспомните уральских магнатов Бугрова (Екатеринбург) и Мешкова (Пермь) — те хоть и не застрелились, а все же меценатствовали будущим экспроприаторам…
В общем, к 1917 году этот слой стал угрожающе многочислен и многолик. Причем он как бы вроде и не на виду был — оттого его и не заметили: формально (за исключением откровенных люмпенов) каждого конкретного маргинала можно при желании счесть членом какой‑нибудь определенной социальной группы. И так чаще всего и делается. А выводы о состоянии общества будут ложными. И вот почему.
Самое главное в характеристике маргиналов — отсутствие устойчивой социальной психологии. Система ценностей смещена или крайне релятивна («Что есть истина?» Эти слова Понтия Пилата можно счесть эпиграфом ко всему, что написано о маргиналах). И отсюда — негативность их миросозерцания. Будучи социально–психологическими «пограничниками», они комфортнее чувствуют себя не в сфере созидания, а совсем даже наоборот. Ведь созидание — это в перспективе стабильность, а маргиналы — дети нестабильности и, даже страдая от нее, не могут вырваться за пределы ее духовной атмосферы, становясь своего рода заложниками тревожного времени. Это как раз тот самый случай, который описан в «Собачьем сердце» М. Булгакова: люди поют революционные песни, вместо того чтобы заниматься неотложными делами, и язвительный профессор Преображенский — нормальный человек, не маргинал — ядовито замечает: «Если каждый день гадить в прихожей, обязательно будет разруха». Что мы и поимели…
Отсюда — не просто стремление к деструктивным действиям, но поэтизация разрушения. Как у В. Брюсова: «Ломать я буду с вами, строить — нет!» Не случайно доминанта советской поэзии 20–х годов — «хмельная романтика разрушения старого» (цитирую школьный учебник 70–х годов). Не случайно с такой симпатией выписана у А. Толстого героиня рассказа «Гадюка» — женщина, до такой степени привыкшая только убивать, что и в мирной жизни в любой конфликтной ситуации ее рука тянется к браунингу, и он в конце концов стреляет — в соседку по коммуналке. (Вспомните афганский синдром.) Не случайно, наконец, талантливый пролетарский поэт В. Кириллов в 1918 году написал строки, от которых просто обязан содрогнуться любой считающий себя культурным человек:
