Артем Драбкин - «А зори здесь громкие». Женское лицо войны
Юбки нам выдали, и сначала я носила юбку. Один раз, под утро, после ночного дежурства на передовой, прибежали девчонки, говорят: «Надевай брюки, тебя Боровиков, командир разведвзвода, в разведку берет». Я пошла, а пока меня не было, они мою юбку выкинули, чтобы я не надевала ее больше. Потом, в конце войны, платья выдали. Эти брюки — как они надоели, особенно во время походов. Длительные переходы начались летом 1944 года на Карельском перешейке и позже, в Польше. На время марша нам давали селедку, как нам говорили, чтобы отбить жажду. И действительно — до этого солдаты пили воду чуть ли не из луж и воронок, а после этой селедки перестали. Водку и табак нам выдавали, но поскольку я не курила, то получала конфеты, и мы потом с девчонками пили чай. За моей водкой очередь стояла — я водку меняла на что-то или просто отдавала. Но тогда уже не было голода — все-таки сорок четвертый год, лето. Ягод было много. А в голодное время — только сухарь и немного супа горохового.
Сначала у нас были береты, потом пилотки. Пилотку я обычно носила за поясом, потому что у меня были очень пышные волосы, и она у меня плохо на голове держалась. Меня не заставляли их стричь. Ухаживать за волосами было очень сложно. Горячей воды не всегда можно было достать. Уже когда я была на батарее и шли в наступление, ребята мне часто кричали: «Женя, иди сюда, тут ручей, вода чистая!» Я шла туда умываться. Я не стеснялась бойцов.
Как-то раз после войны мы пошли с однополчанами посмотреть наши старые окопы под Белоостровом. Я в туфельках пошла и спрашиваю ребят: «Как же мы тут ходили?» Мне говорят: «Женя, ты что, забыла, как ходила по траншее в сапогах и черпала воду?» У нас голенища болтались сильно, на наши ноги не было подходящих размеров сапог.
Зимой мы носили валенки, ватные штаны, фуфайки. Шинели во время боев не надевали. Полушубок тоже был, белый, — я в нем домой вернулась. А так в основном в фуфайке ходила. Еще лыжный батальон у нас был. Хотя так, как финны, наши лыжницы не ходили. Финны, похоже, вообще прирожденные лыжники. Я видела до войны, в Белоострове, когда работала на железной дороге, сцену, когда финская девушка на лыжах скатилась с горки прямо к реке Сестре, к границе, и потом резко развернулась и покатила вдоль границы. А наш пограничник уже ее на прицеле держал, готов был по ней стрелять, думал, нарушит границу.
Была любовь у девушек, было все. Были девушки, которых офицеры держали при себе и никуда не отпускали, а в основном все честно делали свое дело. У нас в санроте только одну девушку отчислили за плохое поведение, а больше никого.
Один раз я участвовала в разведке перед наступлением, в феврале 1943-го или 1944 года. Я попала в эту разведку, потому что санинструктора разведчиков Шуру Кочневу ранило и разведчики остались без санинструктора. Вот нас вдвоем с Лизой Евстигнеевой послали им в качестве замены. Разведчики, что шли впереди, надевали что-то вроде панцирей на ватники. Я пришла к ним в землянку, когда они надевали эту броню. У одного из них не получалось зашнуровать ее, и он ругался. Ему ребята говорят: «Не ругайся, Женя пришла». Его как раз в этой разведке убило… Лизу Евстигнееву оставили на позициях — она высокая девушка была, метр восемьдесят, я-то поменьше. Саперы нам сделали проходы. Перед той разведкой мне так стало страшно, что я поняла, что не смогу сама выбраться из траншеи. Я попросила ребят просто выкинуть меня из траншеи, перекинуть через бруствер. Группа захвата во главе с командиром взвода разведки прошла первой, я была в группе обеспечения. Наши дали отвлекающий артналет, и мы поползли по льду реки Сестры. Это был февраль, Сестра хоть и была замерзшая, но на льду была вода.
Ребятам удалось захватить пленного, но при этом один разведчик погиб, а один был ранен. Я прямо там, на нейтралке, наложила жгут — очень сильное кровотечение было. Притащили здоровенного унтера, привели его в землянку. Там как раз Лиза Евстигнеева сидела. Финн очухался и на нее с ножом кинулся — там же не видно было, парень это или девушка. Лиза была первой, кого он увидел. Ему дали по руке и схватили. Тогда нас наградили — двум ребятам из разведгруппы дали орден Красного Знамени, мне дали медаль «За отвагу» а Лизе дали «За боевые заслуги». Мы были первые девушки из санроты, кого наградили.
На реке Сестре и мы, и финны часто вели пропаганду, кричали друг другу. Агитаторы и с той, и с другой стороны устраивали что-то вроде переклички, перебранивались друг с другом. Листовок было много. Их с самолетов финны разбрасывали. Зачастую листовки были от имени наших пленных: «Ваш товарищ такой-то и такой-то у нас, и он вам пишет…» И даже фотографии этих наших ребят были, что попали в плен. Но они обратно-то не вернулись. Мы тоже листовки разбрасывали.
У нас был командир роты очень высокий, Иван Задорожний. Потом, после войны, он стал полковником и преподавал в высшем военно-инженерном училище на Каляева. Когда он шел по траншее, ему надо было пригибаться. А он не всегда пригибался, и финны ему кричали: «Иван! Нагнись! А то стрелять будем!» — они всех наших «Иванами» называли. Очень много было добродушных людей и с их стороны. Однако стрельба шла все время, и раненых было много каждый день. Мы ночью с девчонками выходили на передовую и к нейтралке, и нам на ПСТ (пост санитарного транспорта) доставляли раненых. Мы еще ссорились, кому первой идти туда. Раненых перевязывали получше и везли в санчасть полка в Дибуны. Оттуда их везли в Сертолово, в медсанбат. А потом дальше, в госпиталь. Вот такой путь проделывали наши раненые.
К нам в дивизию пришло много невысоких ребят из Средней Азии. Один меня спрашивает: «Если меня ранит, ты меня вытащишь?» Я говорю: «Конечно, вытащу, ты небольшой, не волнуйся». И тут подходит этот Иван высокий и спрашивает меня: «А если меня ранит?» Я на него посмотрела и говорю: «Если тебя ранит, то держись — мне тебя не вытащить будет». Ивана и не ранило ни разу. Его, наверное, финны полюбили.
Когда началось наступление, меня перевели в батарею «сорокапяток», и я все время с ними шла. «Сорокапятки» были на конной тяге. Когда переправились через Вуокси, там уже все тащили на себе. В этой батарее я научилась ездить верхом. Щитки у «сорокапяток» были махонькие, не спрятаться. Нас называли «прощай, Родина».
Как началось наступление летом 1944 года, была мощная артподготовка, и мы как-то очень быстро пошли вперед. Мы очень долго готовились. Остановка была на финской линии обороны, и потом мы вышли к Вуоксе. Это было, наверное, самое серьезное сражение нашей дивизии. Это был июнь, лето, ирисы цвели — я это запомнила. И мы прямо по цветам, по красоте этой, шли вперед, в бой.
А Корпикюля! Какие там бои были! Как раз за те бои я получила орден Славы 3-й степени, за вынос бойцов с неразминированного поля. По наградному листу я узнала, какая это была дата, — это была атака на высоту 136 северо-западнее Корпикюли 15 июня 1944 года. На следующий день мы подошли к мосту, а там нам раненые с поля кричат. Из нашего разведвзвода. Это было как раз у линии финских надолбов. Почему они не пошли по мосту, зачем изменили маршрут — я не знаю. Там была девушка такая, фамилия Копылова, имени я не помню уже так ей ногу оторвало полностью по бедро. Ее оттуда вытащили до того, как мы подошли. Я подошла, она лежит на плащ-палатке и кричит: «Не трогайте меня, я все равно не буду жить!» Даже до медсанбата ее не довезли. Кровотечение было не остановить, жгут накладывать некуда. И умерла от потери крови. Старшина со мной пошел на минное поле выносить раненых. Старшине говорю — ступай по моим следам. Одного вынесли, второго вынесли, пять человек вынесли, и тут старшина наступил на мину. То ли у него ступня была больше, то ли оступился — не знаю. Старшину ранило тяжело (ногу оторвало), а меня выкинуло взрывной волной с минного поля. Потом он меня благодарил: «Теперь меня домой отправят!» Я приезжала к нему в госпиталь и говорила: «Старшинка, я же не виновата, что у тебя нога больше!» Меня собирались эвакуировать, но я отказалась. Вообще я в госпиталях не лежала. Мелких ранений было много. Я до сих пор не могу носить металлический браслет на руке, потому что осколок маленький в руке мешает.
Был еще такой случай во время наступления — медсанбат развернулся на высотке в красном домике, и туда Тася Борисова вместе с Лизой Евстигнеевой несли раненого. Только внесли раненого в домик, как откуда-то шальной снаряд прилетел — и прямо в дом. Тасю Борисову убило. Тасю похоронили, а после войны ее отец приехал, просил показать могилу. Разве я помню, где именно мы ее похоронили? Пришлось сделать такую вещь — я ее отца привела просто к безымянной могиле и сказала, что Тася в ней похоронена. Я знаю, что поступила нехорошо, но что я могла сделать? После войны, когда строили памятник на братской могиле нашей дивизии, я попросила, чтобы ее имя было выбито на памятнике.
Перед самой переправой через Вуокси я была свидетельницей ужасной картины — когда финны открыли огонь по своим же. Финны старались удержать плацдарм на высотах на южном берегу Вуокси, но наши сильно на них давили. И в одну из ночей наши пошли в атаку. Мы очень тихо подошли. Финны не ожидали, у них началась паника, солдаты бросали оружие, срывали форму и кидались в Вуокси в одном нижнем белье или голыми. А с того берега по ним ударили свои же, из пулеметов. Это было страшно. На том берегу видели, что это финны, свои. Вообще весь южный берег был усыпан телами убитых финнов, они лежали везде. В нижнем белье много трупов лежало около переправы. Еще я видела большую группу пленных финнов, которых наши вели, — откуда они взялись, где в плен попали?
