Вадим Кожинов - Правда сталинских репрессий
Как ни прискорбно, цитируемые приказы отдали (и проследили за их исполнением) бывшие русские офицеры, которые до революции, без сомнения, не могли даже вообразить себе подобные акции по отношению к русским крестьянам: это командующий войсками Тамбовской губернии М.Н. Тухачевский, начальник штаба Н.Е. Какурин и главный заправила — председатель Полномочной комиссии ВЦИК В.А. Антонов-Овсеенко (до революции он также был некоторое время офицером русской армии).
Все трое в 1930-х годах погибли, и их участь рассматривается как одно из проявлений варварского сталинского террора. Но согласитесь: их гибель — чем бы она ни была вызвана — меркнет перед их злодеяниями 1921 года по отношению к множеству людей…
Нельзя не сказать, что и тамбовские повстанцы отнюдь не были ангелами (о чем еще пойдет речь), однако такое поистине дьявольское поведение власти выявляет варварскую суть революции на первой её стадии. В 1930-х годах едва ли можно обнаружить образчики подобной «методологии» в обращении с населением страны. Мне скажут, что это объясняется не «гуманизацией» власти, а отсутствием такого мощного сопротивления ей, какое имело место в 1918–1921 годах. Но если даже причина именно в этом, факт остается фактом: варварство первых лет революции ни в коей мере не было «превзойдено» в последующий период. И это ясно не только из «качества» террора, но еще более из количественных масштабов гибели людей.
В массовом сознании по сей день господствует совершенно ложное представление, согласно которому наибольшие человеческие потери приходятся на вторую половину 1930-х годов, в особенности на 1937 год. Это представление внедрялось в течение долгого времени идеологами, которых человеческие потери первых лет революции и периода коллективизации волновали не столь уж сильно или даже совсем не волновали… А погибших в «1937-м» эти идеологи воспринимали как близких им, «своих» людей.
В действительности человеческие потери 1918–1922 годов и даже 1929–1933 годов были прямо-таки несоизмеримо более значительными, нежели потери второй половины 1930-х годов. Чтобы доказать это, придется оперировать многочисленными цифрами, и я заранее прошу извинения у читателей, которые не привыкли или просто не желают иметь дело с какими-либо подсчетами. Но для понимания хода истории цифры в тех или иных случаях необходимы.
Начать следует с количества населения к ноябрю 1917 года на той территории, которая стала (до 1939 года) территорией СССР. Подчас и сегодня утверждается, что это население составляло 143,5 млн. человек, хотя давно уже была опубликована работа историков-демографов Ю.А. Полякова и И.Н. Киселева (см. "Вопросы истории", 1980, N 6), в которой убедительно доказывалось, что перед нами заниженная на 4 с лишним миллиона цифра, и в действительности население страны составляло к 7 ноября 1917 года 147,6 млн., а к началу 1918 года — примерно 148 млн. человек.
В тщательном новейшем исследовании, осуществленном сотрудниками Института социально-экономических исследований Госкомстата России Е.М. Андреевым, Л.Е. Дарским и Т.Л. Харьковой, показаны изменения количества населения страны в продолжение сорока лет — с 1920 по 1959 год (см. в кн.: Население Советского Союза. 1922–1991. М., 1993). Эти подсчеты не претендуют на абсолютную точность, но возможные «погрешности» не могут быть сколько-нибудь существенными, ибо в ином случае в столь многочисленных цифрах обнаружились бы резкие несовпадения с результатами переписей 1926, 1937, 1939 и 1959 годов, а также какая-либо «внутренняя» противоречивость, но этого не наблюдается.
Словом, результаты произведенного исследования позволяют надежно установить, каковы были человеческие потери в тот или иной период послереволюционной истории страны (правда, исключая младенческую и раннюю — до 5 лет — смертность).
К началу 1923 года население страны составляло 137,4 млн, человек, но 18,9 млн. из них родились после 1917 года, и, следовательно, от населения начала 1918 года (148 млн.) уцелело 118,5 млн. человек, а 29,5 млн. (148–118,5 = 29,5) — то есть 19,9 %, каждый пятый! — в 1918–1922 годах «исчезли»… (Часть из них эмигрировала, но она была не столь уж значительной, как нередко утверждают. Это вообще непростая проблема, так как многие из тех, кого причисляют к уехавшим из страны после 1917 года, в действительности эмигрировали раньше. Кроме того, значительная часть бежавших из страны во время Гражданской войны вернулась после её окончания, И можно считать вполне достоверной цифру всего 0,6–0,7 млн. послереволюционных эмигрантов, приведенную в новейшем исследовании: Раев М. Россия за рубежом. М., 1994, с. 261–262) Чтобы ясно увидеть, как велика была «сверхсмертность», обратимся к следующему — более или менее «мирному» — пятилетию 1923–1927 годов, К началу 1928-го в стране имелось 151,6 млн. человек; 24,8 млн. из них родились после 1922 года и, значит, за пять лет ушли из жизни 10,7 млн. человек (151,6-24,8=126,8; 137,5-126,8=10,7), всего 7,7 % — то есть в два с половиной раза меньшая доля населения, чем в 1918–1922 годах!
Доля умерших вновь возрастает в 1929–1933 годах. К началу 1929-го население составляло 154,7 млн. человек, к началу 1934-го — 156,8 млн., из которых 20,5 млн. родились после 1928 года. Таким образом, «исчезли» 18,4 млн. человек (156,8-20,5=136,3; 154,7-136,3=18,4) — 11,9 % населения начала 1929 года (в полтора раза больше, чем в 1923–1927 годах).
И, наконец, пятилетие 1934–1938 годов. К началу 1939-го в стране 168,5 млн. человек, в том числе 21,3 млн. родившихся после 1933-го. Следовательно, ушли из жизни 9,6 млн. человек (168,5-21,3=147,2; 156,8-147,2=9,6) — 6,1 % населения начала 1934 года.
Подведем итог. Доля «исчезнувших» в 1918–1922 годах — 19,9 %, в 1923–1927 годах — 7,7 %, в 1929–1933 годах — 11,9 %, в 1934–1938 годах — всего лишь 6,1 % — меньше, чем в «мирных» 1923–1927 годах!
Нетрудно предвидеть, что многие усомнятся в достоверности этих подсчетов. Но подобное сомнение — результат долгой обработки умов чисто «идеологическими» доводами, не имеющими никаких реальных обоснований.
Чтобы убедиться в этом, обратимся к работе известного этнографа С.И. Брука "Население России (демографический обзор)", вошедшей в энциклопедию "Народы России" (М., 1994). Он утверждает, что после 1917 года имел место "массовый террор, достигший*апогея*(выделено мною. — В.К.) в 1937-38…" (с. 18), однако всего через страницу С.И. Брук приводит годовые сведения о доле умерших, и выясняется, что в 1933 году умерли 7,1 % тогдашнего населения, а в 1937-м — всего 2,1 % и в 1938-м — 2 % (с. 20). Впрочем, еще существеннее тот факт, что, согласно сведениям самого С.И. Брука, в «мирном» 1927-м умерли 2,6 % населения — то есть на 0,5 процента больше, чем в «апогейном» 1937-м!
С.И. Брук, соответствующим образом «настроенный», даже не заметил, что приводимая им статистика опровергает его же собственное утверждение об «апогее» 1937 года. Правда, снижение смертности к 1937 году в сравнении с 1927-м обусловлено, в частности, развитием здравоохранения — особенно в сельской местности: с 1927 по 1937 год количество коек в сельских больницах увеличилось в три, а число сельских врачей — в два с половиной раза. Но тем не менее демографические показатели ясно свидетельствуют о том, что в 1937 году — в отличие от первого послереволюционного пятилетия и годов коллективизации — действительно массовой гибели населения страны не было.
Чиновный политкомиссар Волкогонов в своем — к сожалению, многими принятом на веру — претенциозном опусе "Триумф и трагедия" объявил 1937 год *"страшной трагедией народа"* (выделив эти слова жирным шрифтом).
Между тем мы располагаем не столь давно рассекреченными цифрами, точно зафиксировавшими количество смертных приговоров, вынесенных в 1937–1938 годах: их было 681.692 (известно к тому же, что не все приговоры приводились в исполнение). Конечно же, это страшная цифра, и мы еще будем подробно обсуждать "загадку 1937 года", но все же едва ли уместно говорить в связи с этой цифрой о «народе», ибо дело идет о гибели всего 0,4 % тогдашнего населения страны; такое количество не могло сколько-нибудь значительно повлиять на статистику умерших во второй половине 1930-х годов и вообще быть «замеченной» в этой статистике. Другое дело — соотношение процентной доли умерших в 1933 году (7,1 % населения) и в 1937-м — (всего 2,1 %): здесь очевидны миллионы погибших (в 1933-м)… Тем более разительно сопоставление с долями умерших в течение «мирных» 1923–1927 годов (7,7 %) и в 1918–1922 годах (19,9 %). Поскольку в 1923–1927 годах развитие здравоохранения было не очень значительным, уместно считать, что из 19,9 % 12,1 % (19,9–7,7) населения начала 1918 года — то есть 17,9 млн. (!) человек явились жертвами Революции… Словом, жертвы 1918–1922 годов (примерно 12 % населения) и 1937–1938 годов (0,4 % населения, то есть в 30 раз меньше!) поистине несопоставимы.
Мне могут возразить, что множество смертей в первое послереволюционное пятилетие объясняется жестокой засухой 1921 года, вызвавшей массовый голод. То есть миллионы людей погибли из-за стихийного природного бедствия, а не из-за Революции. Однако тридцатью годами ранее, в 1891 году, засуха была еще более широкомасштабной: неурожай охватил тогда территорию России с населением в 30 млн. (в 1921-м — 25 млн.) человек. И тем не менее благодаря мерам, предпринятым и государством, и обществом, голодных смертей в прямом, точном смысле этого слова в 1891–1892 годах, в сущности, не было; от недостаточного питания умирали лишь больные и слабые. Между тем в 1921–1922 годах миллионы стали жертвами тотального голода.
