Сергей Балмасов - Иностранный легион
Расстрел русских легионеров
Гроза была в воздухе. Гром должен был грянуть и грянул. Первым жутким эхом донеслась весть о возврате с фронта 40 участников Республиканского отряда. Мне часто и много приходилось расспрашивать волонтеров о причинах возникновения так называемой «Орлеанской истории», и никогда добиться ясного и прямого ответа мне не удавалось. Факт тот, что однажды без всяких к тому видимых причин и без объяснений 40 человек республиканцев были сняты с мест и под конвоем отправлены в Орлеан, откуда их должны были уже сослать в Марокко. Трудно выяснить, какие мотивы руководили французским начальством, которое боялось вспышки военного бунта в этом совершенно беззаконном поведении по отношению к волонтерам, которые все, как оказалось по установленным сведениям, были прекрасными, хорошими солдатами, к которым, с точки зрения военной дисциплины, нельзя было абсолютно ни в чем придраться. Наиболее правдоподобным является следующее объяснение: нараставшая усталость от всех пережитых моральных унижений в Легионе, что заразно влияло на окружавших их солдат, не могла ускользнуть от французского начальства, которое решило изолировать все органические элементы, удалив их без всяких к тому оснований в Африку. Но тревожный сигнал был дан: русские власти, из которых больше всего было сделано капитаном Мусиным-Пушкиным, французская печать и кое-какие видные общественные деятели заставили произвести анкету, выяснив обстоятельства и причины случившегося, и дело удалось приостановить. Люди были спасены и возвращены на фронт, но уже во французские полки, а не в Легион… Моральное угнетение добровольцев под влиянием всей этой истории еще больше возросло, но слух об ужасах Легиона достиг до Франции, до людей власть имущих и стал хоть и робко, но проникать во французскую печать. Тревога была в воздухе. Она как-то стихла, притаилась в душе солдат, замерла в письмах, как затихает воздух перед раскатом грозового грома. И гром грянул… Брожение росло. Недовольство усилилось. Ненависть к легионерам, африканским капралам и сержантам принимала все более и более резкие формы. Люди истомились донельзя, и разговоры о смене Легиона на русские или французские полки стали центральной темой, покрывшей все остальное. Легион 10 июня перешел на свои старые позиции в Шампани, и здесь разыгрался так называемый «первый бунт», закончившийся ссылкой на каторгу 11 человек. Это дело относится к периоду от 2-24 июня 1915 г. Легион пришел на отдых в деревню Оиллу, и здесь впервые группа волонтеров стала серьезно обсуждать вопрос о том, что делать и как положить конец создавшемуся чрезвычайно трудному положению. В результате решено было требовать вызвать представителей русских властей, а в случае отказа — не идти в траншеи. Мгновенно весть эта облетела остальные части, и русские других секций обещали свое содействие. Слух обо всем происходящем дошел до начальства, и через несколько часов волонтерам, собранным в сарай, было поставлено ультимативное требование идти немедленно в траншеи. Согласные должны были отправиться сейчас же, отказавшиеся — оставаться на местах. Среди ушедших был волонтер Федоров, эмигрант, чрезвычайно честный и хороший товарищ. Он вскоре вернулся с целью убедить непокорных идти в траншеи и попытаться оказать давление на командующего ими офицера. Разговор был длинным, офицер расплакался, говорил, что любит солдат, плакали солдаты. Но вызвали полковника Ознобишина, а он без своего капитана ни на что не решался, и путного ничего из этого разговора не вышло. В штаб было дано знать, что 1-я секция идти в траншеи отказывается. Солдаты об этом ничего не знали. Переговоры и дискуссии продолжались еще довольно долго. Но вскоре пришло известие, что русские других секций сдались, и в результате решено было идти в траншеи. Приготовили саки… Разошлись есть суп… В 5 часов — сбор. Бунтовщиков вывели последними и присоединили к уже вышедшей роте. Между «сбором и супом» приехал капитан из Генерального штаба, говорил с офицерами, с одним из волонтеров. Прежде чем идти к капитану, поручик со злорадством сказал: «Раньше я плакал, а вы смеялись, теперь наши роли поменялись!» Вечером пошли в траншеи; пробыли в них три дня и 16 июня спустились на отдых, и там поодиночке все были вызваны к капитану, который подробно расспросил о причинах, вызвавших бунт. Солдаты заявили, что в Легионе оставаться больше не было сил, и просили в один голос о переводе их в ряды регулярной французской армии или об отправке в Россию. 17 июня был днем отдыха. Дело происходило в селе Оилли на реке Айсне, в 6 верстах далее Краонна. Солдаты тихо разговаривали, когда неожиданно пронесся приказ о сборе. В полном молчании, оцепленные караулом, в сопровождении жандармов, «бунтовщики» были отведены в маленькое здание, как оказалось, здание суда. Волонтеры не знали, куда их ведут, не допуская мысли, что их могут предать военному суду. Обстановка суда была неслыханная. Защитник, которого добровольцы в глаза не видели, знакомился с делом. На заседании суд состоял из подполковника и двух более младших офицеров. Прокурором был лейтенант. Начался допрос. Солдаты держались очень хорошо, все в один голос подтвердили ужасные моральные условия жизни в Легионе. Волонтер Глувняк приводил целый ряд случаев избиения, из которых побои Якубовича привели к тому, что капрал-легионер, в этом повинный, потерял нашивки. Глувняк говорил в такой резкой форме, что Фальк, служивший ему переводчиком, не мог от волнения передать все то, что тот говорил. Многое было изменено, многое — пропущено. Но основное положение, заключавшееся в том, что ни один волонтер не отказывался сражаться, а только требовал перевода из Легиона, было ясно и точно сформулировано. Единственное, на чем основывался прокурор, была бумага от коменданта, подтверждавшая хорошее отношение и человеческое якобы обращение с легионерами и объяснявшая бунт усталостью и трудностью пути. Заседание продолжалось несколько часов, но выяснить причины придания суду не удалось. Это произвело впечатление. Полковнику, видимо, не хотелось выставлять все напоказ. Тогда стали искать зачинщиков, допрашивать свидетелей, но и это не дало никаких результатов. Прокурор потребовал минимума наказания, т. е. 5 лет каторжных работ. Роль защитника сводилась к одному — «они согрешили, их надо пожалеть, уменьшить кару». Ответом было краткое: «Невозможно!» Суд удалился, и через 5 минут был прочитан приговор, осуждавший всех на 5 лет каторжных работ. Все это «дело» для самого начальства было до такой степени явно беззаконным, что по прочтении приговора прокурор созвал осужденных и объявил им, что все это — для формы и что в случае хорошего поведения наказание будет с них снято. Тот же прокурор, как оказалось впоследствии, просил о приостановке исполнения судебного решения. Ему было отказано генералом, который нашел, что данное наказание было слишком мало. Вечером, с сумерками, выступили в поход. На 3-й остановке осужденных окружили жандармы, вывели из рядов и заперли в сарае. Наутро перед собранным в строй батальоном провели их, одели цепи на руки и 18 июня 1915 г. отправили в Африку. Каторга. Кошмарная, звериная жизнь. Без выходных, без конца… Забытые и беспомощные, волонтеры стали писать, подавать прошения. Писали отдельно и коллективно, писали атташе и консулам, генералам и депутатам. Писали по-еврейски, по-эстонски и по-русски. Писали через тюремное начальство, через арестантов, официально и неофициально. Ответа ни на что не получалось, несмотря на то что алжирский консул оповестил их о пересылке писем в Париж. Это был единственный представитель русских властей, который как-то откликнулся и что-то сделал. После Маскары осужденные были отправлены в Периго и оттуда 30 ноября 1915 г. — в Бель-Аббес. Там они пробыли до 4 января 1916 г., а затем через Бизерту, неожиданно помилованные, были отосланы на Восточный фронт. Рассказ Киреева о событиях 20 июня 1915 г. в Курландоне: «Это все было в 15 километрах от фронта. Сменили позиции и пришли в деревню. Утром является к нам командир взвода и выдает за храбрость всей секции 20 франков на вино. Послали мы, значит, Кононова и Каска. Ждем — нет их да нет. Тогда мы с Элефантом пошли их искать. Вдруг — навстречу нам разжалованный тогда за мордование в сержанты 3-й роты Баррас. Хочет посадить. Я объясняю, что мы, дескать, по заданию поручика, а тут выскакивают Кононов и Каск, раньше нашего задержанные. Их он опять запихнул в кутузку, а нас с Элефантом загнал во двор и вызвал секцию на усмирение, написав бумагу, что, дескать, «происходит бунт». В вызванной секции оказались товарищи-волонтеры: Адамчевский и Колодин. Они, как узнали, в чем дело, побросали оружие, перелезли к нам и говорят: «Остаемся!» Пришел командир батальона, не разобрал, в чем дело, и велел нас связать. Я долго не давался, но против силы не пойдешь. В то время приходил поручик 3-й роты, лейтенант Сандрэ, и вместе с Баррасом давай нас, связанных, бить ногами. Я говорю: «Не убьешь!» Тогда нам завязали рты, чтобы не кричали, а мне пихали палку в рот. Рот завязан, идет кровь… Жалко смотреть. Фельдшер, русский, хотел нас перевязать, так куда! Сандрэ ему и говорит: «Если вмешиваться будете, я и вас свяжу!» То было в 12 часов дня, а лежали мы, связанные, до 6 часов вечера, покуда не пришел капитан Жаксон и не велел поручику Марокиньи нас развязать в присутствии Сандрэ. А тот дал приказ: «Охраняйте этих людей. Завтра они будут расстреляны». Жаксон спрашивает: «Кто их избил?» Сандрэ отвечает: «Сами побились». Капитан говорит: «Как же они это сделали, ведь они связаны?» Спрашивает меня, я отвечаю: «Баррас и Сандрэ». Подтвердили все это бабы и учительница, что в школе при всем этом были. Капитан дал нам капрала Ковалькова в охрану, и просидели мы до 6 утра. А тут — приказ идти в поход, брать саки. Мы отказываемся. «Не можем, — говорим, — мы не солдаты Легиона. Не пойдем!» Жаксон три раза приходил, уговаривая Кононова, Каска и меня, предупреждал — дескать, в грязное дело попадете. Саки забрали. Нас позади всего батальона ведут. Приходим в деревню, а там Элефант и Шапиро под арестом сидят. На другой день приходит поручик Марокиньи. Кононов ему своих денег, 20 франков, что на вино тогда дал, отдает. «Не хотим, — говорит, — ваших денег». Так просидели три дня. Назначают поход. Находились мы в 15 километрах от линий. Опять мы свое, отказываемся идти с Легионом. Пошлите в какой хотите французский полк — всюду пойдем. Шапиро и Элефант, значит, тоже за нас, отказались идти. Приходит командир батальона, велит жандарму «на нас саки надеть». Мы скидываем: «С Легионом не пойдем!» Командир батальона снова пришел, говорит: «Баррас разжалован». Опять велел одеваться, идти в окопы. Мы требуем, чтобы доктор пришел, сказал, можем ли мы избитыми идти. Командир ушел. Приходит опять жандармский полковник с жандармами: «Сейчас всех расстреляю, если в окопы не пойдете!» И снова мы отказались. Через несколько минут, смотрим, приводят Дикмана из 1-й роты, потом Петрова и Николаева. Допросили и пригнали к нам. Потом — еще партию из 3-й роты: Портнера, Аркуса, Левинсона, Забрано, Лившица, Иоффе и 7 человек армян. Скомандовали трогаться. Пошли в карауле с жандармами в другую деревню, где стоял 43-й пехотный полк. Там командир батальона очень хорошо повстречал. Положил спать без стражи, а наутро, в 12 часов, пришли взводы и повели нас, ровно скот, в суд. Судьи все как есть легионеры, кроме прокурора и защитника, которые были французскими офицерами. Судей было трое: аджудан, «коммандант» и су-лейтенант. С первых слов мы стали требовать французских судей. Отказали. Защитник просил, чтобы дали подсудимым сказать защитное слово. Никакого внимания на его заявление обращено не было. Я на председателя только смотрю и говорю: «Во французской армии солдат бьют?» Отвечает: «Нет». Я говорю: «А почему же нас били?» На это он ничего не ответил. Четыре часа судили. Темно уже было, как свели нас в деревню, в погреб. А наутро согнали всех вместе на чтение приказа, когда истек наш срок на кассацию в 24 часа… Как прочли, которых к расстрелу, которых к каторге объявили, так и разъединили нас. Меня и других в погреб согнали, а смертников увели и больше мы их не видели. Через час, надо быть, расстреляли их чернокожие… Целую ночь просидели мы в погребе. Потом сковали нас по трое жандармы и угнали дальше, на станцию Фимес. Оттуда и удалось Вам написать письма, потому что солдат хороший попался, обещался помочь и отправить. А из Фимес через Нойси ле Сак, Орлеан, Кермонт-Ферранд, Марсель — в Африку, в Баугу. Усы сбрили по-каторжному, всех сравняли. Ну и началась каторга. Как пришли мы, капитану, начальнику охраны обо всем рассказали, просили вернуть на фронт. Капитан ответил, что через 3 месяца у нас будет право подать прошение, а тем временем нас угнали строить дороги. Начальство дали французское; кормили и обращались очень плохо — только одна лишь разница, что французов били, руки и ноги сковывали, а нас не трогали. Только, что называется, голодом брали. В 11 часов утра — полгамели легюма — рис или макароны. А вечером — полгамели супу — водичка одна, а в ней мяса приблизительно, как с кусок сахара было. Плата — 25 сантимов в день. Четыре месяца каторги отбыли и только в самом конце получили приказ перейти в зуавы. Ну и угнали нас в Константину. Там немного вздохнули. Начальство попалось хорошее. Позволили подать прошение… Стали похожими на людей. Ну а там и помилование пришло. Только тех, что расстреляли, не воротишь… Горюем о них… Смертью пострадали, чтобы для нас лучше было».
