Ольга Форш - Михайловский замок
- А духом-то? - прервал Дронин и всем существом своим выразил восхищение. - Наш Суворов духом гигант. Во славу России воюет, и весь народ, как земля, его держит. Сам-то, конечно, здоровья хилого, худ, невелик - воробышек некий, однако ни жара, ни мороз его не берут. Насмотрелись мы в походах - всем пример. Закалил он себя, не жалеючи, - вот и сила его. И в солдатской любви. Не шпицрутеном - своим сердцем он солдатское взял, то-то в его руках тысяча штыков десятка тысяч стоит. А почему? Из дерева высечь искру умеет и получает огонь и пламень. У других же полководцев, особливо на прусский манер, живой солдат в дерево обращен. Еще в давности когда он под Кунерсдорфом воевал, хорошая, говорит наш фельдмаршал, вышла школа на чужих ошибках. "Насмотрелся я там Фридриховых правил, с которыми он чуть Пруссию не упустил. И создал понемногу свои правила, навыворот прусским". И что же, спрошу вас, воспоследовало?
Майор - небольшой, крепкий - круто, как ядрышко, вертелся в кабинете, перебегая от Воронихина к Мите, дополняя жестом пламенность чувства.
- А воспоследовало от применения суворовских правил следующее: военная служба у всех - пугало, а у Суворова служить - превеликое счастье. Он отец-командир, и семья при нем выходит одна, военная. Каждому она - родной дом. У пруссаков не семья - точный механизм часовой. Заведен - идут часы, но человек из солдат вовсе выхолощен. Истинно тупозрячие. А у Суворова каждый станет героем, потому сам он истинно герой и до себя всех подымает...
Майор подошел к Воронихину, с трогательным доверием сказал:
- Ну, кто я был, когда к нему попал после вам известной моей несчастной истории? Как узнал, что жена моя себя порешила, ведь поехал я на турецкий фронт одной только смерти искать. А нашел-то благодаря ему не смерть, а воскресение из мертвых. Кисель я был, недоросль балованный, от первой в жизни беды распустил слюни. Суворов - отец он мне оказался - от себя самого спас. Мои растрепанные силы к новой, благородной и мне доселе неведомой цели собрал. Мозги мне своим примером прочистил, до сознания довел, что нельзя весь смысл в своем курятнике полагать, когда родина твоей доблести ждет...
- И вы под Измаилом дрались? - с загоревшимися глазами спросил Митя.
- А как же, я тогда несколько другим человеком стал. Разжег нас Суворов неприступную крепость эту забрать. А Измаил-то рвом широченнейшим окружен - в глубину не мал, водой все полнехонько. А над рвом зтим вал, сажени в три. Ну-кась, перемахни. Гарнизон турецкий стянут с окрестных все крепостей, и приказ дан с угрозой - долой башку, коль сдадут. Над гарнизоном наилучший ихний паша - Акдос-Мохмет. А как на нас в Европе смотрели: не взять нам Измаила, не быть России великой державой. Решаюшая баталия. А у нас ни осадной артиллерии, ни войск. Большинство - казаки - не тем сильны, чтобы крепости брать. Но раз невозможное дело совершить надлежит, кого выбирать? - Суворова. Потемкин что-что, а приказать умел: атаковать Измаил, взять! Осмотрел неприступную крепость наш старик вдоль и поперек, отвечает Потемкину: обещать нельзя. Однако сам, между прочим, не медля ни минуты, к штурму готовится. Ну, в подробности вдаваться не стану, до завтра мне не кончить, как начну. А в краткости скажу, вспомня главное; созвал Суворов совет, объявляет: хоть Измаил неприступен и гарнизон нас сильней, однако я решил его взять либо сложить свою голову под его стеной. И на рассвете предложил штурм... И ведь до чего бедовый старик, - любовно рассмеялся майор, - сераскиру еще послание закатил: "Прибыл Суворов брать Измаил. Двадцать четыре часа на размышление - воля. Первый мой выстрел уже неволя. Штурм - смерть". Затем преспокойно объехал полки, со всеми вел свой короткий суворовский разговор, после которого ему все как богу поверили и в победу полную уверенность возымели. То есть сомнения ни малейшего, чародей он, ей-богу. Спокойно колоннами войска ко рвам подошли, и фашины свои во рвы побросали, и лестницы как надо подставили, и на вал взобрались. И в ответ на бешеную защиту турок с "фурией необычайной", как любил он выражаться, накинулись на врага. Как про это дело вспомню, так в ушах и стоят: "Ал-ла!.. Ур-р-ра!.."
Майор закричал во всю богатырскую глотку, забыв в своем увлечении, где находится. Двое слуг испуганно вбежали в кабинет. Воронихин только махнул им с улыбкой рукой, и, поняв, что господа забавляются, представляя войну, они чинно удалились. Майор, ничего не видя, продолжал свой рассказ:
- Со всех сторон к вечеру прорвались в Измаил колонны наши и зажали турецкий гарнизон. Комендант-паша убит, из конюшен вырвались бесноватые тысячи жеребцов, буря, адский огонь, безошибочный суворовский бой. Измаил наш. Свершилось дело, по аттестации самой императрицы, "едва ли в истории где находящееся". Кем совершено? Суворовым.
- Однако Екатерина даже фельдмаршала ему за него не дала... - начал было Воронихин.
Но майор, вытирая вспотевший лоб белым платком, взмахнул им, как флагом, прокричал:
- Интриги... зависть. Такова участь величайших благодетелей человечества - одарять его бескорыст-нейше. А в смысле мелком, житейском, причина такова - большие обиды светлейший князь от Суворова терпел. В языке наш несдержан. Не однажды высмеивал Потемкина за леность, пиры и роскошество. Особливо утомил тот его вялостью, как расселся перед Очаковом и ни с места. Суворов и пустил известное всем словцо: "Одним поглядением крепостей не берут". Донесли. Еще и стишок он пустил: "Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу" - донесли. А после Измай-, ла, своего неслыханного геройства, Суворов окончательно Потемкина оборвал. Тот ему сверху вниз, как со всеми привык говорить: "Чем могу я вас наградить?" А наш-то в ответ с изумлением: "Вы меня? Да ничем. От одного господа бога себе жду награды..." Дождался. Вместо фельдмаршальского жезла и почета его в Финляндию почти на штатскую службу государыня упекла. Однако все же Суворову было легче- в Екатеринино царствование, чем сейчас. Царица его хоть не любила, да ценила, а Потемкин кое в чем одного с ним мнения насчет солдата был, что для Суворова важнее персонального к нему фавора. Потемкин облегчение солдату в амуниция сделал - "солдатский туалет таков, что встал да готов". А ныне-то: шагисти-ка, фрунт, коса, шпицрутен, Сибирь... За непризнание таковой науки и посажен в Кончанское. Ну и отрубил он, как на камне вырезал, свой приговор подобным свыше распоряжением: "Строгость от прихоти есть тиранство".
- Что старое поминать, дорогой Иван Петрович, - примирительно сказал Вороиихин, - сами говорили, сейчас Суворов опять вознесен будет. Опять понадобится России.
- И как бы мог не понадобиться, ежели он первейший полководец и первейший по качеству человек? - с гордостью и чувством закончил Дронин и, вдруг глянув на стенные часы, смешался. - Ах, батюшки, у меня ж свидание важное по поручению фельдмаршала. А я столь задержался...
- Из-за него же и задержались, - улыбнулся Во-ронихин. - Это простительно; будь я помоложе, после
вашей блистательной ему аттестации непременно просился б к нему волонтером.
- На своем месте и вы, Андрей Никифоровйч, первейший хозяин, что ни построите - гляди, на мраморной доске надлежит написать золотыми буквами, потомкам на память.
Крепкий, подвижной как ртуть, Дронин попрощался с Митёй и Воронихиным рукопожатием сильной руки, словно передавая свое здоровье и свежесть чувств. Он позвал их обоих зайти к нему как-нибудь на днях посмотреть какой-то необычайной масти жеребца, интересного для живописной картины, и ушел быстрым военным шагом.
- Понравился тебе, Митя, мой земляк?
- Очень понравился, - улыбнулся Митя, - хандру он снимает. Повеселело, словно с ним вместе лесной воздух ворвался.
- А ты обратил внимание, Митя, на главную часть его рассказа, что таковым он совсем раньше не был, напротив того, аттестовал он себя погибавшим от разбития личной судьбы. Ведь это не кто иной, как Суворов его воскресил...
- Не пойму, куда вы клоните, Андрей Никифоровйч, - насторожился Митя, - ведь не в волонтеры же мне проситься к Суворову?
- Почему бы и нет, - сказал Воронихин своим приятным, слегка наставительным голосом, - если пребывание в его войсках превращает недоросля, разбитого жизнью, в отлично свинченного, нужного человека, каким оказался Иван Петрович Дронин. Еще сходим к нему, присмотрись. А то порекомендую тебя как подходящего художника, им в походах весьма будешь кстати. А случится опасное дело - от него не откажешься, - ты ведь, знаю, не трус. За время же твоего отсутствия, надеюсь, Маше добудем свободу, ко всеобщей радости. Ты можешь верлуться прославленным, с новым совсем положением. Чем судьба не шутит? - Воронихин взял Митю за руку. Подумай-ка.
- А ежели буду убит, либо хуже того - изуродован?
- Я с судьбой не привык торговаться, - суховато отозвался Воронихин, по мне всего лучше тут щи словица: "Либо паи, либо пропал",
- Андрей Никифорович, простите, ежели дерзок покажется мой вопрос: я слышал, задача масонского ордена - создание высшей породы людей, лучших, чем обычные люди... Но как, в таком случае, члены подобного ордена терпеть могут рабство? Прошу вас, скажите, многие ли отпустили на волю своих крепостных?
