Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
Теперь в резиденции «святопамятного» и в её окрестностях совершалось, из-за различия вер, то, что Евлашевский, в своих записках, оплакивает как явление, во времена доуниатские небывалое. Этот протестант русин евангелического исповедания изобразил весьма наглядно замешательство, произведенное в польско-русском обществе церковною униею.
«В 1565 году (писал он спустя лет сорок) жил я в городе Вильне, собирая налог, называемый поголовное. Великим мне было утешением слушать слово Божие в христианском зборе из уст ученых пасторов, Вендрогурского и Костенецкого.
Пользовался я также благосклонностию людей и противного исповедания, в особенности же достопамятного мужа, ксендза Яна Маковецкого, архидиакона варшавского, кустоша и каноника виленского, писаря в скарбе короля его милости, который меня еще больше усовершенствовал в счетоводстве, увеличил мои доходы и многим людям сделал меня известным и рекомендовал. Ибо в то время несогласия в вере не производили никакого разлада в дружеской любви. По этому самому относительно нынешнего века, когда даже и между людьми одной и той же веры все уже заступила место всегда готовая фальшь, тот век представляется мне золотым.
Теперь между разноверными хоть и не спрашивай о любви, искренности и истинно добрых отношениях, особенно между сословиями светскими. Помню еще не так давнее время. Когда нынешний папа Клеменс, будучи еще кардиналом, находился у короля его милости Стефана в Вильне, сидел я за столом у ксендза Варфоломея Недзведзкого, виленского каноника, с главными слугами кардинала, итальянцами. Те, когда узнали, что я евангелик, дивились крайне, как смел меня ксендз каноник приглашать к обеду; а когда он объяснил им, что у нас в этом отношении никакой ненависти не бывает, и мы любим друг друга, как добрые приятели, хвалили это итальянцы, говоря, что тут Бог живет у нас, и порицали свои домашние права и распри в советах. «О, когда бы дал Бог, чтоб и ныне наступило более согласное время»! напрасно восклицает кроткий евангелик вместе с тысячами подобных ему людей.
Напрасно!.. Дикие страсти были возбуждены дикими в своей якобы христолюбивой культуре иезуитами, при посредстве измышленной ими церковной унии. Так и в Острожчине люди различных вероисповеданий были свидетелями самой грубой религиозной демонстрации. «Ученый по-гречески» протопоп, духовник престарелого князя Василия, корректор церковнославянской Библии и, как надобно думать, издатель полемических сочинений в защиту православия, устроил католическую процессию, в которой большая хоругвь была сделана из простыни, а меньшие — из мужицких мешков; роль «дисциплин» играли в ней лисьи хвосты, а вместо набожного пения слышны были «рыки да крики». И эта процессия, к религиозному ужасу зрителей католиков, ходила вокруг Острога по лесным острожским поселениям, которые, вместе с окрестными болотами, служили гнезду князей Острожских защитою от азиатских и домашних орд.
При таком настроении ума и сердца, старший брат воспользовался казацкою готовностью к услугам младшего, и они вдвоем совершили два крестовые похода против поклонников римского папы.
Первый из этих незабвенных в истории русской церкви походов был направлен против отступника православия, униатского епископа Кирилла Терлецкого; другой — против брацлавского каштеляна и луцкого старосты, православного по предкам католика Александра Семашка, который своими грабежами и притеснениями приспешил отступничество Терлецкого.
Из документов, сохранившихся в актовых книгах Центрального Архива, мы знаем следующие факты.
Проживал в резиденции князя Василия бывший дворянин, или рукодайный слуга Терлецкого, Флориан Гедройць, иначе Гедроти. Наливайко принял его, очевидно, как знатока местности, в состав своего «злого собрания людей» и, вместе с братом протопопом, повел эту дружину в окрестности того Пинска, куда удалилась от казаков и татар наследница последнего удельного князя киевского. Целью разбойного похода были два села, Дубуя и Отовчичи, принадлежавшие родному брату епископа, Ярошу Терлецкому. Отъезжая в Рим, не придумал владыка луцкий и острожский лучшего способа обезопасить свою драгоценную движимость, как препроводить на сохранение к брату. В половине февраля памятного в истории 1596 года, банда наездников, по пустынным дорогам, достигла пинской трущобы беспрепятственно. Брата владыки не было дома. Бумаги Кирилла, исчисленные в жалобе Яроша, составляли главную ценность хранимого им скарба; потом следовали наличные деньги, золотые цепи, серебряные роструханы и чары, «позлотистые» пояса, бархатные и «фалендишовые» (fein holländisch) жупаны, собольи, бобровые, куньи шубы, оправленные костью пулгаки (ружья полугаки), «гвинтованные рушницы» (винтовки) и т. п. Все это забрала вооруженная шайка, перекалечив челядь, и увезла частью в резиденцию князя Василия, а частью, для дележа между наездницкою братиею, в принадлежавший ему город Степань.
Напрасно вельможный отступник, Кирилл Терлецкий, домогался судом удовлетворения от князя Острожского. Не помог ему и королевский лист, предписывавший феодалу можновладнику выдать Гедроти, находившегося при его особе. Исполнительною властью в этом случае был луцкий войский и острожский ключевой староста, Ждан Боровицкий. Но он сперва грозил предъявителям королевского листа отдубасить их постромками, а потом посадил в тюрьму, морил голодом и «на большее еще поругание (взгарду) общественного права и шляхетской вольности, перевязав, как злодеев, отправил на конях в Кременецкий замок».
О другом крестовом походе рассказывают нам те же архивные документы еще большие ужасы польско-русского феодализма, совершившиеся под широкой полой «святопамятного».
Уже в начале января 1596 года брацлавский каштелян и луцкий староста, Александр Семашко, был осажден в своем Хунковском замке, как он протестовал, «своевольными людьми, разбойниками войска Григория Лободы». Недели через две после того, напал на имение Семашко, Коростянин, какой-то Остафий Слуцкий, называя себя сотником гетмана Лободы. Он вербовал себе дружину в Омелянике под Луцком, проживая у князя Януша Вороницкого; потом буйствовал с новобранцами своими по-казацки и по-жолнерски в Луцке; из Луцка вторгнулся в добра Андрея Одинца, потом бушевал в имении пана Прилуцкого, Житил, и наконец перешел в Коростятин. Но здесь мужики дали ему отпор: самого Слуцкого убили топором, восьмерых из его соучастников переловили. Остальная казацкая купа рассеялась во все стороны. Эти злодеи в городе грабили мещан, в селах — мужиков и низшую шляхту: похищали и отнимали у мирных жителей не только деньги, лошадей, оружие, жупаны, напитки и всякие вещи, но даже и женскую одежду, не оставляли и самих сорочек.
Это были в самом деле «разбойники войска Григория Лободы», как назвал их Семашко; но не Лобода послал их на воровство и грабеж, а сами они составили сотню всякой сволочи, убедив Остафия Слуцкого быть их сотником, с тем чтобы, обзаведясь всем необходимым для казацкого промысла, ехать в войско гетмана Лободы. Интересно, однакож, что вслед за ними явились на том же поприще как бы мстители за их неудачу. Во главе новых витязей своевольства, сделавшегося наконец историческим, подвизался воинственный протопоп Наливайко, в сотовариществе князя Петра Вороницкого, пана Александра Гулевича и самого Северини, остававшегося покамест в арьергарде. Они напали сперва на Семашково же местечко Тучин, а потом и на село Коростянин. В местечке появился сначала Демян Наливайко, с отрядом человек в сто «разбойников и грабителей», которые конвоировали один скарбный воз в шесть коней, два скарбные же воза по четыре коня и девяти возков купеческих по два коня, как сказано в жалобе, «с лупами и скарбами», без означения, где добытыми. Демян Наливайко объявил панскому дворецкому, что Северин вовсе не думает идти на добра пана его.
Успокоенный этим дворецкий не выслал в безопасное место ни ездовых лошадей, ни жеребцов, ни скота панского, как в сумерки пришел с арьергардом брат «острожского попа». Тогда въехали они со всеми возами в панский двор и забрали с фольварка ездовых лошадей 17 жеребцов и рогатый скот. Отец Демян отправился с добычею домой, а товарищи его грабили мирных жителей, в том числе и местного «попа» целую ночь и в Тучине, и в Коростятине: забирали лошадей, волов, коров, шкуры, мед, зерновой хлеб, седла, сабли, рушницы, хозяйственные орудия, кожухи, обувь, белье и т. д. В местечке и в селе наливайцы изнасиловали одиннадцать замужних женщин и девиц, а одиннадцати мужчинам обрезали уши. Как за турецкое правительство отвечали перед казаками единоверные волохи, так за католика пана пострадали здесь православные подданные. За что страдал православный город Могилев со множеством других православных белорусцев, об этом знают казацкие панегиристы.
Производивший следствие «возный генерал» не упоминает, кто изнасиловал женщин (видно, это было тогда дело обыкновенное), а тиранию над мужчинами приписывает, главным образом, дворянам князя Василия, соучастникам наливайского набега. Когда он, в сопровождении свидетелей шляхтичей, явился к известному нам уже Ждану Боровицкому и объявил, что нашел несколько Семашкиных лошадей у протопопа Демяна, Ждан отвечал благодушно и внушительно: «советую вам, убирайтесь отсюда, а то все погибнете».
