Федор Глинка - Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием отечественной и заграничной войны с 1812 по 1814 год
Здесь веселая толпа фламандских крестьян; да у них какой-то праздник. Как живы, выразительны их лица! Какое простодушие! Какая беспечность! Им ни до чего дела нет. Кажется, что кубки их наполнены водою из Леты - пьют и обо всем на свете забывают! Вот тучные, зеленые луга, каких я мало видывал. Вот хоровод девиц и молодых людей; они пляшут, я это вижу; они и поют: послушаем. Но это ведь картина; голосу не может нарисовать и сам Теньер, который так превосходно рисует фламандцев.
Вот Рубенсовы картины. Вы видите лесистое местоположение, африканскую пустыню, где охотники сражаются со львами. Видите ли вы убитую львицу?.. В кровавой пасти ее молодой львенок, которого она хотела спасти. Но вот, о ужас! лев бросается из-за кустов, делает прыжок, и он уже на лошади и схватил сзади охотника, и давит, и терзает его!.. Вы хотите бежать на помощь к охотнику, но боитесь льва. - Так живо изобразил то и другое Рубенс.
Вот его же: пьяный Геркулес с вакханками. Один только Рубенс, смелою кистию своею, может написать огромного Геркулеса и заставить его балагурить с полупьяными красавицами. Смуглый козоногий Сатир, гуляющий в этой же пирушке, любуется своею кружкою и странною улыбкою смешит и собеседников и зрителей.
Вот кухня. Сам Рубенс, бледный, сухощавый, с острыми глазами, - в виде повара; а третья жена его, полная, свежая, румяная, - в виде кухарки - придает вкус блюдам, готовя их своими белыми руками.
Иногда трагики пишут мелкие стихотворения, которые нравятся какою-то особенностию. В живописи бывает то же. Рубенс, будучи посланником в Испании, вздумал нарисовать вид окрестностей Эскурияла. Но кисть его не умеет рисовать улыбающейся природы. Деревья без зелени, луга пасмурные, горы угрюмые, и туман, дымящийся в воздухе. Говорят, что эту картину рисовал Рубенс; какое ж ее достоинство? - То, что всякий испанец, видевший ее между тысячью других, восклицал: "Вот наш Эскуриял!" Так верно умел снимать Рубенс!
Но положим, что он видел Эскуриял, и потому так верно нарисовал его. Где ж, скажите, мог он видеть, как Нептун усмирял бунтующие ветры на море? Разве не срисовал ли он этого с превосходнейшего древнего живописца - Вергилия? Посмотрите, посмотрите, как страшно волнуется море! Как сердиты волны: они ревут, шумят; одни других теснят, гонят, поглощают!.. Как пышат и бесятся кони Нептуновы, запряженные в огромную морскую раковину; как крутятся вихрями пески, камни и чуды морские! Ух! Как всколыхались эти пенистые волны; кажется хотят выплеснуть и затопить нас всех. Черная пучина ярится, и корабли, урча и клокоча, со щеглой поглощает. А ветры так свистят, так дуют, что кажется, скоро сорвут и унесут картину; но Нептун здесь! Он грозно потрясает трезубцем, и свирепость укрощается, и морские красавицы оставляют подводные пещеры свои, чтоб посмотреть на свет, а тишина улыбается сквозь разодранные тучи. Воображение любуется этою бурною картиною, но жалеет, что она стеснена рамами: это то же, что прекрасный стройный мужчина одет в короткое и тесное платье. Восколебавшиеся волны, кажется, ударяют в рамы, ропщут, шумят и просят пространства, которого в картине недостает. Впрочем, она лучшая из всех Рубенсовых в этой галерее. Смелость кисти и удивительное подражание природе суть печатию творческого духа этого живописца.
Вот и Жорданса, воспитанника Рубенсова, Симеон во храме. Тотчас видно, что он не Рубенс; но какова голова у Симеона, воздевшего очи горе, как хорошо она нарисована, с каким выражением, то вряд и сам Рубенс нарисовал бы такую.
А вот опыт голландского терпения. Взглянем на эту маленькую картинку, представляющую фламандского крестьянина в его избе. Надобно только смотреть не простыми глазами, а в увеличительное стекло. Не правда ль, что это удивительно выработано?.. Вы можете перечесть, до одной, все петельки в чулках; даже видно, что они штопаны. Переведите стекло повыше на фаянсовую кружку - и подивитесь ей.
Каждый рубчик, каждый обручик в узоре, который обыкновенно бывает на пивных кружках, отделан в ней удивительно. Вот что значит быть великим в мелочах!
Портреты Ван-Дейковы удивят вас чрезвычайною выразительностию, живостью в лицах и мастерскою отделкою. Но Ван-Кейленовы не уступят им: он имел истинное в сем роде дарование.
Кто там в латах, с смуглым, сухощавым, бледным и мрачным лицом, смотрит на нас такими глазами, которые показывают большую остроту ума и великую кичливость сердца, хитрость, свирепость и жадность? Это хищник короны - Кромвель. Кажется, Ван Дейк писал его в те минуты, когда он, поправ престол королей, мечтал о покорении всей Англии.
Здесь что такое? Афинская площадь. Что за чудак на ней с нечесаными волосами, с странным лицом, одет растрепою, с дубиною в одной руке и с фонарем в другой? Это Диоген. Прямой циник! В белый день ходит со свечою и ищет, кого бы вы думали? Человека! Картина эта представляет опыт кисти Жака-Жорданса - и он прекрасен! Я вижу, как народ толпится около циника, и он в целом народе не находит человека. Подходят жрецы, судьи, философы, ораторы; он видит в них лесть, корыстолюбие, притворство, надменность, подлость, ложь - и не гасит свечи. Видит скупых богачей, богатых плутов, чиновных невежд - и не гасит свечи. Вот блестящая толпа! Подходят старейшины афинские, владеющие судьбою Афин; свеча не гаснет и для них. Но вот, наконец, скачет на бурном коне, в блестящих латах, в лавровых венках, прославленный народом, возвеличенный ораторами, победоносный герой. Ну, циник! Это ль не человек? - "Нет! Это истребитель человеков! - думает Диоген, - я вижу в нем беспокойный нрав, слепую страсть к громкой молве, стремление к честям; ухо его всегда открыто лести, сердце - честолюбию, он жаждет крови и славы: это не мой человек!" - И свеча все горит. "Не богиня ли это!" - говорит страстный любовник, указывая на свою красавицу. "Если богини могут быть ветрены, злы, лукавы и вечно притворны", - отвечает упрямец и не гасит свечи. Да погаси хоть из учтивости! Но тот, кто не хотел видеть Александра и кого сам Александр ходил посмотреть, - не знает учтивости - не гасит - и свеча горит до сих пор!
Живописец Роза, прозванный Тиволи, потому что жил долго в этом месте, насмотревшись на прелестные окрестности Рима, запечатлев в воображении все изящные виды Италии, рисовал прекрасно цветущие долины у подножия древних развалин, живописные берега морей, где солнце с высокого неба, бросая лучи свои на вечную зелень рощей итальянских, золотит плоды их; рисовал беспечных пастырей и пестрые стада. Смотря на картины его, хочется побывать в Италии!..
Вот прелестное дитя! Не ангел ли это за стеклом? - Нет, это Менгсов Амур. Какая белизна в этом милом личике! Какой румянец играет на его полных щечках! Он так нежен, как самый приятный отлив зари на листках лилия. Как прелестны эти синие васильковые жилки, искуснейшею кистию проведенные! А губы? - их описать нельзя. Они волны, мягки, свежи, как первый весенний розан. Светлые голубые глаза миловидного ребенка возведены к небу и не уступают ему в ясности. Полным беленьким пальчиком пробует он острие золотой стрелки, которую только что отточил на оселке, и думает, точно как говорит: "Она уж довольно остра!"
Здесь великий маршал Сакский. Лиотар изобразил его прекрасно. Читайте похвальное ему Томасово слово: смотрите на сей портрет и знаменитый покойник оживет для вас.
Но вот другое творческое произведение сего мастера; прекрасная шоколадница! Я говорю прекрасная потому, что она так стройна, бела, румяна, так хорошо одета, так ловко подносит шоколад и имеет такие свежие карминные губы, что всякому хочется выпить шоколад и поблагодарить красавицу - поцелуем.
Отделка сей картины совершенна. Платье и фартук так хорошо написаны, что кажется, можно их осязать.
Вот изображения во весь рост, в картинах самого большого размера, нечто благородное, нечто священное на лицах; яркие краски, искусное расположение, искусное смешение цвета с тенями: все это вместе представляет нам разные происшествия из Священного Писания. Мы видим их как наяву: хвала Павлу Веронезу.
Не оставьте без внимания и картины кузнеца Анверского. Она состоит из нескольких лиц отменно выразительных, из коих каждое имеет свои особые примечательные черты; имеет на себе печать особых свойств и делает особую честь кузнецу - живописцу. Кто ж сделал его живописцем? - Любовь! Молодой кузнец влюбляется в дочь живописца, который иначе не хочет ее выдать замуж, как за человека одного с ним ремесла. Влюбленный кузнец оставляет наковальню, хватает кисть, призывает на помощь терпение, учится, трудится, успевает и, наконец, пишет картину, которая, сделав его счастливым супругом, перешла в потомство и привлекает теперь внимание любопытных путешественников в Дрездене. Любовь, которая так много чудесит в белом свете, сделала из кузнеца живописца. Кто был влюблен, тот верует в подобные чудеса.
А здесь что за несчастный в столь ужасных муках? За какое преступление казнят его, или не страшную ли какую тайну хотят исторгнуть из глубины его сердца? Посмотрите, как мучится сей страдалец, по рукам и по ногам к столбу привязанный и поджигаемый снизу тихим огнем! Как страшно напружинились посинелые жилы его! Как выдались, как торчат кости и мускулы! Глаза несчастного закатились, пена на мертвых устах, зубы скрежещут, бледность на лице, грудь высоко вздулась. Кажется, слышишь, как лопаются жилы и трещат кости: так усильно напряжение медленно сжигаемого! В некотором отдалении нельзя поверить, чтобы это было в картине, или, по крайней мере, чтоб эта картина была не лепная: так резки и глубоки черты, так превосходна рисовка, так смела кисть, так естественны все выпуклости. Кто же великий творец сей картины? Или я худо описал ее, или тотчас должно угадать, что она Микеланджелова...
