Густав Гилберт - Нюрнбергский дневник
— А Фриче и Шпеер?
— Да, еще Фриче и Шпеер. Какая же все-таки мука мученическая этот процесс! Нам и всему миру сдержанно сообщают о таких ужасах — ужасах, о которых мы все знали. И о которых не знали. О которых мы не желали знать. Ей-богу, хочется провалиться сквозь землю от стыда!
Я вопросительно посмотрел на него, и Франк продолжил:
— О да, да — стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения — такие фигуры — воплощение достоинства — англичане — американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов — Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, — вздохнул он, — ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус — чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал — столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия — великое утешение, а теперь — мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на сеть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis! И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?
(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)
— Меня посещают такие отчетливые сны, — продолжал он. — Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!
— А эротические сны вас не посещают?
— Нет — с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и морс. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.
Я снова вернулся к чувству вины.
— Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?
— Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое — как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени — я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие — вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе — тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними но части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальной Я как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…
Франк выбросил руку вперед, закрыл глаза и стал хватать ртом воздух как утопающий, судорожно пытающийся ухватиться за соломинку.
— На мгновение на тебя снова накатывает одурь, и ты думаешь… может быть. Но тут все проходит — раскрываешь ладонь, а в ней пусто, в ней ничего! Башня голой правды твоего позора с каждым днем все выше и выше, а зал суда безучастен. Боже, какие же мы тупые дураки! Всем нам досталось. Теперь мы на фоне трезвого рассудка и по шкале отсчета общечеловеческих ценностей постигаем, насколько же бессодержателен тот былой восторг. Но тогда мы этого не замечали. Восторг был везде. Как только он проходил, он сменялся другим ярким событием, новой речью или очередной иллюзорной победой. Но теперь, теперь-то поздно, теперь отсчет моего бытия ведется по часам. И мне необходимы эти часы, чтобы освободиться от своих грехов перед Богом. Та полька спросила меня, что бы я делал, если бы меня не приговорили к смертной казни. Ей я не стал этого говорить, но вам скажу — я бы покончил собой. Дальше так продолжаться не может.
Я вам рассказывал, что мне предсказала одна цыганка в 1934 году? То, что я не доживу до пятидесяти лет? Видите эту линию у меня на ладони? Она внезапно обрывается, видите? Та цыганка тогда сказала, что это будет связано с каким-то процессом, с каким-то судом. Меня это не насторожило, поскольку я был адвокатом, ничего странного в этом нет. А потом она сказала, что до своего пятидесятилетия я не доживу. Любопытно, не правда ли?
— А вообще, почему вы предприняли попытку самоубийства при аресте?
— Ах, это… Да, я резанул себя вот здесь и там, поглядите. Вначале со мной обращались довольно плохо. А потом эта катастрофа, Гитлер, который бросил всех своих, все рухнуло в один миг. Просто не смог этого перенести.
23 декабря. Политика с позиции силыКамера Геринга. Геринг был настроен философски и строил догадки относительно будущего Германии и Европы. Он несколько раз повторил мысль о том, что в секторе международной политики с позиции силы разгорается неизбежная борьба противоположных интересов. Америка, у которой интересов в Европе нет, в конце концов, ретируется, и европейский континент станет ареной бескомпромиссной борьбы между Великобританией и Россией.
— К чему эта бесконечная ненависть и эти конфликты? — полюбопытствовал я. — Вам не кажется, что люди, в конце концов, осилят науку переносить друг друга — хотя бы из чистой заинтересованности в дальнейшем существовании человечества?
— Нет, этот мир просто перенаселен, — таков был незамедлительный ответ. Полушутя-полусерьезно Геринг добавил: — Если только, конечно, современная наука не додумается до того, что обеспечит всем пропитание при помощи особых пилюль или чего-нибудь в этом духе. — И снова, уже вполне серьезно, продолжил: — Англия обязана заботиться о сохранности своего политического равновесия на континенте или о своем непосредственном влиянии на Европу. От этого никуда не уйти. С населением всего-то в 45 миллионов человек ей приходится удерживать в повиновении целую империю, насчитывающую полмиллиарда. Англичанам придется удерживать за собой жизненно необходимый путь через Средиземное морс, препятствуя любому, кто попытается оспорить право Британии на этот регион. Я хотел убедить Англию, что в ее интересах позволить нам стать сверхдержавой на нашем континенте. Тогда мы могли бы не мешать Англии вершить дела в своей империи. В наших интересах было и сохранение Англии в роли противовеса русской и японской угрозам. Как я уже вам говорил, нас отнюдь не обрадовало взятие японцами Сингапура. Но англичане не пожелали видеть нас в роли хозяев континента. Вот мы и ввязались в битву с русским колоссом. Боюсь, британцы хоть и с запозданием, но уяснили себе ситуацию, а между тем Россия уже начинает грезить о создании евразийской империи. Англия полагается на этот истончившийся путь, удерживаемый ею, как великой морской державой, к тому же существенно ослабленной. Россия же, напротив, опирается исключительно на свои неисчерпаемые людские резервы. Теперь господство на воде уже ничего не решает, все решает господство в воздухе. Подумайте, ведь русским в высшей степени наплевать, обстреляют ли англичане с моря парочку портовых городов, или нет. Это никак не помешает русским удерживать в повиновении евразийскую империю, раскинувшуюся от Франции до Китая. Задумайтесь: это ведь почти миллиардное население! Чуть ли не половина Земли!
И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения такого господства. Германия теперь обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин на длительный срок заручился возможностью влиять на коммунистические революции. Это даже фюрер признавал. Но кто с определенностью может сказать, что за радикал придет к власти после смерти Сталина. Я не могу. Все еще может пойти и мирным путем. Уже наличествует некая прослойка логически мыслящих кандидатов, наделенных властью и влиянием. Это и Молотов, и другие ребята. Знаете, — со смехом сказал Геринг, — прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или же что-то еще. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной — уж меня в этом смысле обмануть трудно.
Концовкой фразы Геринг явно намекал на себя — непомерное тщеславие давало знать о себе. Я заметил, что взаимопонимание с Россией было бы более чем кстати. Геринг, задумавшись на мгновение, все же со мной не согласился — идея такого взаимопонимания пришлась ему не по вкусу.
