История Первой мировой войны - Оськин Максим Викторович
Русский же Генеральный штаб вовсе не составлял плана частичной мобилизации только против одной Австро-Венгрии. Поэтому военный министр (генерал В. А. Сухомлинов), начальник Генерального штаба (генерал Н. Н. Янушкевич), министр иностранных дел (С. Д. Сазонов) все-таки сумели 17 июля убедить императора в проведении общей мобилизации. То есть те деятели, что с самого начала добивались от Николая II полнокровной работы русской военной машины, в конечном счете оказали на царя сильнейший нажим, дабы Россия не смогла остаться в стороне от назревавшего противостояния. Выше уже было указано, что именно эту информацию о введении с 18-го числа общей мобилизации военные округа получили от Генерального штаба еще два дня тому назад.
Очевидно, что «военные партии» всех стран отчетливо сознавали, что ситуация явно выходит из-под контроля. А потому следует упредить противника и встретить войну в наиболее выгодном положении: «В Германии, в России и даже в Австрии все стремления государственных деятелей мирно разрешить конфликт разбивались о противодействие генералов, стоявших за войну и предсказывавших всевозможные ужасы в случае пренебрежения их техническими советами. В Австрии генералы могли даже разделить вместе с Берхтольдом [австрийский премьер-министр] тяжелую ответственность и славу быть инициаторами войны» [62].
На следующий день Австро-Венгрия начала всеобщую мобилизацию. В России же общая мобилизация была назначена на 18 июля, хотя фактически она уже началась на сутки раньше, так как первые мероприятия частичной мобилизации и мобилизации всеобщей являлись одними и теми же. В этот момент англичане, уже понимая фактическую неизбежность войны, приступили к мобилизации своего флота, сосредоточивая его на главных военно-морских базах и готовясь к призыву резервистов. Британские эскадры во всех морях занимали свои места согласно давным-давно выработанному расписанию.
Английская мощь являлась неоспоримой, а потому обе противоборствующие стороны ожидали официальных разъяснений со стороны английских властей. Немцы надеялись на британский нейтралитет, рассчитывая расправиться с Францией до того, как Великобритания соизволит открыть военные действия и перебросить на континент свой экспедиционный корпус (все-таки несколько десятков тысяч штыков и сабель, наряду с прикрытием северных морских границ самым могучим в мире флотом, что-нибудь да значат). Французы опасались, что англичане воздержатся от вступления в войну в первые несколько недель, когда должен был реализоваться на практике «План Шлиффена». Правда, эшелоны с войсками Британского экспедиционного корпуса были готовы к сосредоточению в портах Ла-Манша, дабы быть переброшенными на континент по первому же сигналу.
Но в общем и целом в дни Сараевского кризиса, в период объявления мобилизации европейскими странами, британское руководство выжидало, не заявляя о своей позиции в предстоящей схватке. Невзирая на союзы и обещания, англичане к июлю 1914 года все-таки не связали себя жесткими условиями вступления в европейскую войну на стороне Антанты. В эти дни очень многое зависело от позиции Великобритании.
Кайзер Вильгельм II, превосходно сознавая, что германский флот пока еще не может помериться с англичанами на равных, старался удержать Англию от выступления. Вполне вероятно, что розыгрышем ирландской карты, а также неприязненным отношением британского общественного мнения к царской России немцы с полной серьезностью рассчитывали, что Великобритания останется в стороне даже в случае нарушения нейтралитета Бельгии (а это последнее было неизбежно для воплощения в жизнь германского оперативно-стратегического планирования – «Плана Шлиффена»).
Кроме того, среди англичан было немало германофилов, а также общественность должна была быть уверена, что Англия вступает в войну во имя «правого дела». Поэтому в позднейшей историографии можно встретить такое мнение, что министр иностранных дел Великобритании сэр Э. Грей вообще не мог высказать отношения британского правительства к вероятной войне до ее начала. Дескать, английское общественное мнение могло поддержать вступление Великобритании в войну только в случае явной агрессии Германии в отношении британских интересов, вроде нарушения нейтралитета Бельгии и беспрепятственного выхода немцев к Ла-Маншу. Следуя этой логике, можно считать доказанным, что в случае движения немцев в Вогезы, а не в Бельгию Англия вообще не вступила бы в войну.
Вряд ли это так – предлог нашелся бы в любом случае. Да и когда и где дипломатия действовала через так называемое общественное мнение? Конечно, в парламентской Великобритании общественность играла немаловажную роль, но ведь не до такой же степени, чтобы руководить внешней политикой страны. Кроме того, дипломатия вообще редко действует посредством громких декларативных и официальных заявлений: достаточно было прозрачным образом намекнуть германскому послу в Лондоне, что Англия ни в коем случае не останется в стороне… И тогда император Вильгельм II, не вполне понимавший сути мирового противостояния и потому отчего-то неправомерно надеявшийся на английский нейтралитет, еще десять раз подумал бы, чтобы начать европейскую войну.
Более того, брошенное в сердцах заявление кайзера о «лукавстве» англичан после объявления Великобританией войны Германии 22 июля 1914 года говорит скорее о том, что дело обстояло как раз наоборот: англичанами намекалось на предполагаемый нейтралитет Великобритании. Единственный гарант европейского равновесия, не связанный формальными союзами об оказании обязательной военной помощи ни с одной страной континента, умело спровоцировал войну, отстранившись от определения своей позиции в самый критический момент и воспользовавшись дипломатическими просчетами континентальных государств. И имя этому гаранту – Британская империя.
Своей лукаво-двусмысленной позицией английское правительство пыталось уверить общественное мнение Великобритании в том, что Германия является единственным зачинщиком мировой войны. Это было тем более необходимо, что острые национальные проблемы внутри самой Англии расшатывали государство. Лондонскому кабинету следовало торопиться: «никогда за последние сто лет Англия не была так близка к гражданской войне, как в период между мартом и июлем 1914-го» [63].
В начале двадцатого века Англия испытала на себе массовую силу волнений рабочего класса – как одна из наиболее индустриальных стран в мире. Если в России корень социальных проблем крылся в крестьянстве, составлявшем большинство населения страны, то в Великобритании, и без того обремененной колониальными проблемами, – в пролетариате. Наряду с высочайшим по меркам того времени уровнем развития промышленности английское правительство, не торопившееся с проведением социальных реформ, являлось носителем одного из наиболее архаичных законодательств в рабочем вопросе. Привычка жить за счет колоний сыграла дурную шутку. И это при том, что именно в Англии рабочее движение давным-давно было превосходно организовано тред-юнионистской системой, а традиции чартизма еще не были забыты.
Если во Франции перед войной господствовали идеи пацифизма и социализма, то Великобритания встала перед угрозой социального раскола, чреватого ростками Гражданской войны. Как впоследствии писал об этом Д. Ллойд-Джордж: «Война вспыхнула как раз в то время, когда разброд в рядах британского рабочего класса принял такие серьезные и глубокие формы, каких мы не знали с тех пор, как в нашей стране образовались первые рабочие организации большого масштаба… Начиная с 1911 года забастовочное движение беспрерывно росло, и летом 1914 года можно было предвидеть, что осенью по Англии прокатится волна грандиозных промышленных конфликтов. Назревали конфликты на железных дорогах, в горной промышленности, в машиностроительной и строительной. Борьба кипела не только между рабочими и работодателями, но и внутри рабочих организаций… К счастью для нас, нависшая над Англией национальная угроза вызвала быстрое и искреннее примирение между воюющими группами. Лидеры тред-юнионов объявили промышленный мир на все время войны».
