Даниил Мордовцев - Державный плотник
И он уже с глубоким интересом вслушивался в дальнейшие детали развертывавшейся перед ним драмы, об одном сожалея, что нет здесь великого государя, чтоб и он прослушал козацкую думу, которая говорила устами слепца:
То брат середульший милосердие мае,
Из своего жупана червону та жовту китайку видирае,
По шляху стеле - покладае,
Меншому брату примету зоставляе,
Старшому брату словами промовляе:
"Брате мий старший, ридненький! Прошу я тебе:
Тут травы зелени, воды здорови, очереты удобни
Станьмо кони попасимо.
Свого пишого брата хочь трохи пидождимо,
На коней возьмимо,
В городы християнськи хочь мало надвезимо,
Нехай же наш найменший брат будет знати,
У землю християнську до отца дохождати ..."
- О, хороший, хороший! - сами собой шепчут губы Мотреньки.
А кобзарь тянул:
То старший брат до середульшого брата словами промовляе:
"Чи ще ж тоби каторга турецка не увирилася.
Сириця у руки не вьидалася!
Як будемо своего брата пишого наджидати,
То буде з Азова велыка погоня вставати,
Буде нас всих рубати,
Або в гиршу неволю живцем завертати".
- Правдыво рассудыв старший брат, пане стольнику? - спросил Протасьева Мазепа.
- Нет, пан гетман! - отрезал стольник. - За такой рассуд великий государь велел бы старшего брата бить батоги нещадно, дабы другим так чинить было неповадно.
Мотренька благодарными, растроганными глазами взглянула на Протасьева...
То як став пишеходец из тернив выходыти,
Став червону китайку находыти:
У руки хватае, дрибними сльозами обливае.
"Це дурно, - промовляе, - червона китайка по шляху валяе.
Мабуть, моих братив на свити иемае!..
Мабуть, з города Азова погоня вставала,
Мене в тернах мынала,
Братив моих догоняла, стриляла, рубала!
Колы б я мог знаты,
Чи моих братив постреляно,
Чи их порубано,
Чи их живых у руки забрано,
Ей, то пишов бы я по тернах, по байраках блукаты,
Тила козацького-молодецького шукаты,
Та тило козацьке-молодецьке у чистым поли поховаты,
Звиру-птыци на поталу не подати".
- Вишь, пан гетман, он великодушнее своих бессердечных братьев, заметил Протасьев.
То вин на шлях Муравськый выбигае
И тильки своих братив трошки ридных слиды зобачае.
Та побило ж меншого брата в поли
Три недоли:
Що одна - безводде, друга - бесхлибье,
Третя - буйный витер в поли повивае,
Бидного козака з ниг валяе...
- Ох, мамо, мамо! - не осилила своего сердца Мотренька.
А кобзарь разошелся, ничему не внемлет:
Вовки-сироманци, орлы-чернокрыльци,
Гости мои мили!
Хоть мало-немного обиждите,
Покиль козацька душа з тилом разлучыться,
Тоди будете мени з лоба чорни очи высмыкаты,
Биле тило коло жовтои кости оббыраты,
Но - пид зеленими яворами ховаты
И камышамы вкрываты"...
Продолжение думы было внезапно прервано приходом дежурного "возного", который доложил Мазепе и Кочубею, что от короля польского к пану гетману прибыл посол.
...Кобзарь встал, щедро всеми награжденный.
8
На другой день рано утром, когда Мазепа, Кочубей и Протасьев еще не вставали, Ягужинский, которого царь приучил вставать с петухами, вышел в диканьский сад, уже знакомый ему с прошлого года, когда Кочубей приезжал в Воронеж к Петру по делам Малороссии, откуда до Диканьки провожал его Ягужинский, чтоб вручить Мазепе пожалованную ему царем саблю.
Хотя был уже август на исходе, но в Диканьке, как и во всей Малороссии, этого не чувствовалось. Утро было теплое, тихое.
Павлуша, идя по роскошному саду, вспомнил прошлогоднее в нем гулянье. Тогда был апрель и сад стоял весь в цвету, точно осыпанный розоватым снегом. Теперь все ветви плодовых деревьев были отягощены яблоками, грушами, сливами. Вспомнил Павлуша и прошлогоднюю встречу свою в этом саду с Мотренькой.
Странная была встреча, но от воспоминания о ней весна расцветала в душе Павлуши. Он тогда, как и теперь, вышел в сад и был поражен красотою всего, что представилось его взору после бесцветной и холодной Москвы. Роскошь цветения сада, весеннее пение птиц, жужжание пчел и других насекомых, мелькавшие разноцветные бабочки, все это так подействовало на него, что он чувствовал себя объятым каким-то волшебством. Вспомнил он свое детство где-то в Польше, плачущую скрипку отца-музыканта, и ему сделалось так сладко и горько, что он упал на траву и заплакал как ребенок... В это время кто-то тихонько прикоснулся рукою к его плечу... Он поднял глаза и словно замер перед чудным видением: не то русалка, не то реальная девочка, вся в цветах, в ореоле лучезарной красоты... Она спросила его, о чем он плачет, сказала, что видела его у "татки"... Это была дочь Кочубея... Они разговорились о своих летах... Ему так хорошо было слушать ее чарующий голосок, смотреть в ясные, невинные детские очи... И вдруг показался Мазепа, и все расхолодил своею насмешливою улыбкой, своим голосом...
И вот вчера он опять увидел ее... Она выросла, расцвела... И она помнила его...
Как она вчера расплакалась от пения думы... И ему хотелось заплакать с нею...
Вспоминая теперь все это, он забрел в отдаленный уголок сада и присел на скамейку под горевшими на солнце багрянцем кистями калины. Он долго просидел так, думая о том, что, вероятно, ему скоро придется ехать с государем или к Белому морю, или к Неве, где воевал Апраксин, и за этими думами не слыхал, как кто-то легкими шагами подошел к нему.
- А я вас шукала, - услышал он мелодический голосок.
Перед ним опять стояло видение... Но он узнал его, то была Мотренька.
Он растерялся и не сразу мог прийти в себя.
- Я вас шукала, - повторила девушка, - а вы он де сховалысь.
Ягужинский покраснел, не зная, что отвечать.
- Я гулял, - пробормотал он.
Робость и скромность Павлуши сразу расположили к нему Мотреньку.
- Я, може, вас налякала? - спросила она.
- Налякала? Что это такое? Я такового слова не знаю, - отвечал нерешительно Павлуша, любуясь девушкой.
Мотренька рассмеялась.
- О, я и забула, що вы москаль и вы нашои мовы не розумиете, сказала она. - Так вы ж и вчера не розумилы, про що спивав кобзарь.
- Нету, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, - несколько смелее заговорил Ягужинский. - А жаль, что приезд посла помешал дослушать конец былины, чем она кончилась.
- А я знаю кинец, - похвалилась Мотренька, - такый сумный, такый сумный, що плакать, так и рвется серце.
- Да вы и вчера плакали, - сказал Ягужинский.
Мотренька покраснела.
- О, учера я дурна була, мов мала дытына, привселюдно заголосыла, оправдывалась она, - сором такий велыкий дивчыни плакать при людях.
- Так вы знаете конец былины, Мотрона Васильевна?
- Не "былина", "былина" у поли росте або у садочку, а то "дума", поправила "москаля" Мотренька.
- "Дума"... У нас "дума" токмо царская, где сидят бояре да думные дьяки, - серьезно говорил Ягужинский.
- От чудни москали! У "думах", бач, у их сыдят, а в нас их спивают.
Ягужинский улыбался, очарованный детской наивностью девушки и ее чарующей красотой.
- Так какой же конец думы, Мотрона Васильевна? - спросил он, желая только, чтоб она дольше щебетала как птичка.
- Добро, я вам расскажу... Учора, як розигнав нас тот посол, мы з мамою закликалы кобзаря до себе, у наш покий, и вин доспивав нам усю думу... Маты Божа! Яка ж жалибна, - торопливо говорила Мотренька. - Ото як менший брат, пиший, ублакав вовкив-сироманцив та орлив-сизокрыльцив, щоб воны его живцем не ззилы, то и став вин, бидный, помирать, бо девьять днив в его, а ни крапли водицы, а ни крыхтоньки хлиба у роти не було... А як вин вмер, тоди, о, матинко моя!.. тоди вовки-сироманци нахождалы, биле тило козацькое жваковалы, и орлы-чернокрыльци налиталы, в головках сидалы, на чорни кучери наступалы, из-пид лба очи высмыкалы, тоди ще и дрибна птиця налитала, коло жовтои кости тило оббирала, ще й зозули налиталы, у головах сидалы, як ридни сестры куковали, ще и удруге вовки-сироманци нахождалы, жовту кость по балках, по тернах розношалы, попид зеленых яворем ховалы, и камышами вкрывалы, жалобненько квылыли-проквылялы: то ж воны козацький похорон одправлялы...
У Мотреньки вдруг дрогнули губы, и она горько-горько заплакала.
Ягужинский растерялся.
- Мотрона Васильевна! Девынька милая! Что я наделал! - бормотал он.
А Мотренька еще пуще, совсем по-детски, расплакалась, закрывшись руками.
- Господи! Что я наделал! Что я наделал! - метался Павлуша.
Он совершенно бессознательно схватил руки девушки, чтоб отнять их от лица. И это, к счастью, подействовало. Мотренька топнула ножкой, глотая слезы.
- О, яка ж я дурна! - силилась она улыбнуться. - И вас налякала... От дурна!
- Слава Богу, слава Богу! - радостно говорил Ягужинский. - А я так испужался.
- Ни, ничого, ничого, се я так, дурныцею... Якый сором! Хочь у Сирка очи позычай, - храбрилась Мотренька. - Теперь я и кинец думы докажу...
