Станислав Куняев - Шляхта и мы
«Не могу назвать точной цифры наших, побывавших в польском плену, но вряд ли ошибусь, сказав, что на каждого вернувшегося в Россию приходится двое, похороненных в Польше…»
Эта перепечатка из старого «Нового мира», осуществленная в 11-м номере журнала «Новая Польша» за 2001 год, возглавляемого Ежи Помяновским, с которым, если не ошибаюсь, мы встречались в 1964 году, преследовала одну важную идеологическую цель. Дело в том, что после раскрутки Катынского дела в российской печати появилось несколько публикаций, рассказывающих о том, в каких нечеловеческих условиях содержались советские военнопленные после войны 1919–1921 годов. Польские авторы, печатающиеся в «Новой Польше», усмотрели в этом попытку «нейтрализовать» катынское преступление некоей «анти-Катынью», задним числом и «за чужой счет» обелить сталинский режим. (Так пишет во вступлении к публикации в «Новой Польше» Н. Подольская.) В том же предисловии, названном «Реплика» (к вопросу об «анти-Катыни»), говорится: «Утверждения, будто условия содержания в польском плену в 1919–1921 году – тот же геноцид, полная историческая нелепица… Да, советских пленных подчас били, над ними издевались, они умирали от голода и болезней, бывали злоупотребления и расстрелы. Но сравнивать это с Катынью просто кощунственно! С геноцидом тут не было ровно ничего общего».
Можно понять благородное негодование автора реплики. Особенно когда Н. Подольская начинает размышлять о качестве польской и российской элиты. «И если совесть последней не слишком тревожит гибель 20 миллионов соотечественников, то что уж говорить о поляках, расстрелянных в Катыни». О каких 20 миллионах и о какой «совести российской элиты» говорит Н. Подольская, понять трудно (о 20 миллионах мирных жителей, убитых и замученных немцами? – так это на немецкой совести), но вот о ее личной совести и о совести главного редактора «Новой Польши» Ежи Помяновского в связи с этой публикацией есть повод поговорить.
Дело в том, что, читая воспоминания Н. Вальдена (Я. Подольского) о жизни в плену, я почувствовал, что они публикуются с большими купюрами. Мне захотелось узнать, что из воспоминаний публикаторы решили скрыть от глаз современного читателя. Я пошел в библиотеку, взял пожелтевшие, неразрезанные номера «Нового мира» за 1931 год и вот что обнаружил. Несколько отрывков, свидетельствующих о патологической жестокости шляхетских вертухаев по отношению к советским пленным, сознательно опущены. К примеру, вот таких:
«При мне засекли двух солдат – парней, пойманных в соседней деревне. Они собирались бежать, да выдал один «дядько», у которого они заночевали в амбаре».
«В лагере начался голод, изнурительные работы, бесчеловечная жестокость, нередко доходившая до прямых убийств наших пленных на потеху пьяной офицерни».
«Передо мной стоит, бесконечно тянется цепь оборванных, искалеченных, изможденных человеческих фигур. Сколько раз я выравнивался вместе с товарищами по несчастью в обрывках этой великой цепи – на разных поверках и обходах и в тон обычному «рассчитайсь – первый, второй, третий» слышится «покойник, покойник, живой, покойник, покойник, живой»…
Как назвать эту практику уничтожения военнопленных (в своем большинстве русских) – личной садистской жестокостью лагерных надсмотрщиков или все-таки государственным геноцидом? Можно так, а можно этак. На ваш вкус, панове. Однако, изучив публикацию 1931 года более внимательно, я нашел в перепечатке более интересные изъятия, которые можно назвать подлогом идеологического характера. Поскольку автор воспоминаний Вальден (Подольский) – еврей, то он, естественно, описал все случаи проявления со стороны поляков неистребимого польского антисемитизма, в конце концов закончившегося холокостом в Едвабне. И, представьте себе, в «Новой Польше» именно все эти сцены изъяты тщательнейшим образом! Вот они, эти изъятия:
«Распахнулась дверь. С криком и ругательствами вошли несколько унтеров. Я назвал мою фамилию и положение в армии, как успел обдумать это в своем уединении.
– Жид? – с остервенелой злобой бросил мне один полячик.
– Нет.
– А кто есть, пся крев!
– Татарин, – сказал я, быстро учтя органические особенности, роднящие мусульман с евреями. Внезапный переход в мусульманство не раз оказывал мне впоследствии большую помощь. Там, где поляк забивал насмерть еврея, он мог под добрую руку избить человека другой национальности только до полусмерти…»
«– Жид проклятый, – послышался его (польского унтера. – Ст. К.) жирный баритон по соседству со мной: он дошел до еврея-красноармейца. Хрястнуло несколько ударов.
– Вправду не жид? – вернулся ко мне мой «господин и повелитель», недоверчиво разглядывая мою физиономию.
– Татарин, – повторил я снова.
– Пся крев, – сказал в раздумье поляк и, махнув рукой, прошел дальше».
«Помню, как на больших станциях к нашему вагону подходили господа с палками, «дамы из общества». Наиболее «подходящих» пленных вытаскивали из вагона, били и царапали, Особенным успехом пользовались евреи. С тошнотой вспоминаю, как эти звери подступали ко мне. Начинался неизменный диалог.
– Жид?
– Не.
– Правду?
– В тифу лежу, – говорил я, наконец., с отчаянием юродивого. Это оказывало нужное действие, публика очень быстро оставляла меня в покое, приговаривая: «Ну и подыхай, его бы пристрелить нужно». Какой-то шляхетский юноша действительно хотел испробовать на мне свой револьвер. Кто-то его остановил».
Я. Подольский вспоминает о том, что во время захвата Галиции, «как и следовало ожидать, «не забывали о евреях». Хорошие традиции «древней святой Польши» требовали того, чтобы насиловали еврейских девушек, убивали стариков, грабили гетто… Но разве не точно так же держали себя поляки и во время кратковременного пребывания на нашей Украине? Ужасное мщение готовит себе буржуазная шовинистическая Польша…»
Как же так, пан Ежи Помяновский, – идет серьезный и большой спор, а Вы в это время мелкими подлогами занимаетесь? Нехорошо. Не по-шляхетски. Не по-рыцарски. Впрочем, если Вы тот самый пан, который мне и Александру Пинхусовичу Межирову показывал в 1964 году Варшаву, то, значит, Вы – еврей… А если так, то как же можно изъять, вычеркнуть картины антисемитизма из подлинного документа советского комиссара, политработника, мученика, выбравшегося живым из жутких польских лагерей уничтожения, чтобы рассказать о них потомкам и в первую очередь соплеменникам? Совершая такой подлог, Вы же льете воду на мельницу всех тех «плохих поляков», которые устроили маленький холокост в Едвабне, да еще и на немцев все списали.
«Не было другого преступления против нации, которое бы так старательно скрывали – то молчанием., то ложью, – как катынское», – пишете Вы: а что делаете сами, «умалчивая и скрывая»? Сколько горя принесли нам немцы! Но чтобы опуститься до самосуда над пленными, избивать, мучить – чем с удовольствием занималась провинциальная шляхта, культурные, образованные паненки, дамы – словно пришедшие к эшелонам с пленными из романов Болеслава Пруса? Я помню пленных немцев в Калуге. На них смотрели по-разному – с молчаливой ненавистью, с холодным равнодушием, а кто-то и с состраданием. Но никогда у русского человека не возникало соблазна – отомстить лично. Это – как понимал он – дело государства.
Может быть, душа у нас такая, может, наше православие не дает нам права жить по правилу «око за око»…
Хотя жестокость двух народов – испанцев и поляков – объяснить можно… Они веками оберегали великую католическую Европу с двух флангов – испанцы от мавров и евреев, а поляки – от православных славян и от турок… Потому и костров инквизиции в Испании было много – и украинских гетманов с полковниками сжигали в медных быках на площадях Варшавы и Кракова… Европа вырастила за столетия свой спецназ. Испанцы на Западе, поляки на Востоке, тевтонский орден на Северо-Западе… Одни беспощаднее и жесточе других. Будучи в плену, вышеупомянутый Станислав Немоевский в своих «Записках» уже в 1607 году сформулировал, каковы должны быть после покорения России геополитические планы тогдашней Польши, как наследницы крестовых походов: «После кратковременного усилия и наверной победы, при великой славе и работе рабов, мощное государство и расширение границ; вследствие этого мы не только в Европе стали бы могущественнее других народов, но имя наше сделалось бы грозным для Азии и всего поганства… Обитатели Черного моря должны были бы дрожать, а выше всего – расширение и соединение соборной католической церкви и приобретение такого количества душ для Господа Бога». Во какой размах! Почти как у Збигнева Бжезинского в его «Великой шахматной доске»![10]
