Виктор Чернов - Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий
— «Правовое положение содержащихся в подвале очень недурно», — определил какой то чин В. Ч. К. (Лубянка, 11), закричавший на родственницу одного из заключенных, желавшей сделать ему «передачу».
— Да что вам здесь, тюрьма, что ли? Это — подвал, а не тюрьма, Вот переведут в тюрьму, тогда он получит всякие права и привилегии.
Неудивительно, что не только из подвалов, но и из «барских квартир» о переводе в тюрьму мечтают сами сидящие и об этом умоляют, часто со слезами на глазах, их родственники.
Кто мог подумать, кто мог бы предсказать, что после революции старая царская тюрьма, не улучшенная, а значительно ухудшенная, будет являться нашим идеалом, о котором мы будем мечтать, к которому будем стремиться, из за которого мы будем вести упорную и отчаянную борьбу. А ведь это так! Летом 1920 года в Бутырке голодала группа заключенных, требовавшая, чтобы из Ч. К. перевезли в Бутырку жену одного арестованного, томившуюся там с новорожденным младенцем. Власть уступила, но только после голодовки, длившейся восемь дней.
Осенью того же года фракция с. — р-ов Бутырской тюрьмы решила начать голодовку, требуя перевода нескольких с. — р-ов из «Внутренней тюрьмы» В. Ч. К. в Бутырку. Накануне голодовки с. — р-ов избили и насильно вывезли в Ярославль.
Весною 1921 года группа анархистов, доставленная в В. Ч. К., начала голодовку, а потом и обструкцию из-за перевода в Бутырку. Анархисты доводили дело до рукопашной схватки с вооруженными чекистами и рисковали, самым непосредственным образом рисковали жизнью своей, лишь бы добиться перевода в тюрьму. И они этого добились, хотя и после избиения.
В самой Бутырке тоже было несколько режимов. Самым плохим был режим на третьем этаже МОК-а (мужской одиночный корпус), который находился в непосредственном заведывании В. Ч. К. и вполне подчинялся правилам распорядка «Внутренней Тюрьмы Особого Отдела». По сравнению с «Внутренней Тюрьмой» заключенные имели, кажется, только одно преимущество. Здесь в камерах было светло, тогда как во внутренней тюрьме окна были густо замазаны мелом.
Самый свободный режим был на 13-м «коммунистическом» коридоре. «Коммунисты», (сидевшие обычно за разные злоупотребления и преступления уголовного свойства) образовали пролеткульт или культпросвет, имели у себя музыкальные инструменты, даже рояль, ходили беспрепятственно по всей тюрьме, вели коммунистическую агитацию, устраивали лекции и собеседования, вмешивались в действия администрации, терроризовали ее, писали на всех доносы, добровольно мобилизовались, и приняли участие в избиении социалистов во время знаменитого развоза их в апреле 1921 г. Увы! Это усердие не было оценено по достоинству. Вскоре после этого коммунистический коридор окончательно раскассировали, ибо власти пришли к выводу, что коммунисты, как бы они не согрешили, подолгу в тюрьме не сидят, а те, кто сидит, это — отпетая мразь, которая только компрометирует коммунистическую партию и советскую власть, даже в наше нетребовательное время.
Так было разорено это гнездо, все стены которого были украшены очень недурными портретами деятелей коммунизма и испещрены изречениями коммунистической мудрости.
Разительная противоположность нового времени по сравнению с прошлым заключалась в том, что в старину проворовавшийся полицейский или иной администратор боялся показаться на глаза кому либо. Их обычно скрывали от остальных арестантов и держали во избежание мести в особых «с…чьих кутках». Теперь же чекисты, «засыпавшиеся» в преступлениях и злодеяниях, чувствовали себя начальством в тюрьме. Были случаи, что сидящим на коммунистическом коридоре чекистам поручали заканчивать дела, начатые ими на свободе, и они, как ни в чем не бывало, вели следствия и вызывали на допрос арестованных, сидящих в той же тюрьме, а подчас и гуляющих с ними на одном и том же дворе.
На общем дворе с десятками арестованных начал как-то появляться на прогулке сидевший на коммунистическом коридоре палач, явный дегенерат, который, нисколько не смущаясь, хвастал, что он расстрелял 137 человек.
Социалисты в Бутырках находились в «привилегированном положении» (до развоза в апреле 1921 г.). Но с полным правом они могли бы сказать о себе: «Каждый шаг нам достается роковой борьбой». Как и во времена самодержавия, и даже еще больше, им приходилось за свои «привилегии», то есть за создание особого льготного режима для политических, вести неустанную борьбу, прибегать к голодовкам, грозить обструкцией, обращаться на волю за содействием, вести сложную дипломатическую игру и т. д.
Но и в остальных частях тюрьмы не было тождества. Камеры все переполнены, духота, смрад, шум. Из одних камер заключенные могли выходить гулять на коридор, а из других это строго воспрещалось. На одних коридорах камеры запирались только на ночь, на других были открыты и днем и ночью, третьи, наоборот, были все время «на забое».
При старом режиме строгости тоже были неодинаковые — на политическом отделении, на каторжанском коридоре и т. п. было строже; там, где «шпана» отбывали легкие наказания, допускались большие послабления. Теперь же критерия и точного основания для всей этой лестницы неравенств нет. Привилегии определяются соотношением сил и степенью организованности различных групп.
Раньше тюремное население делилось на две основных категории — уголовных и политических. Сверх того были «фраера», то есть одиночки, случайно попавшие в тюрьму. Но «фраера» представляли лишь незначительную часть тюремного населения. Теперь же уголовщина на три четверти исчезла, и «фраер», неопытный и неорганизованный, заполнил тюрьму.
В этом отношении определенное впечатление производит Бутырка. Сидит в ней в громадном количестве интеллигенция, торговые служащие, разночинцы. Все это публика, тюремному миру совершенно чуждая и в тюрьму попавшая только благодаря большевистскому террору. Запуганная, неопытная, разрозненная, она менее всего способна постоять за себя, и по ней наиболее сильно бьет современный тюремный режим, со всем его неравенством, привилегиями, протекцией…
До чего незавидно и до чего неприглядно было положение интеллигенции в Бутырской тюрьме, показывает тот факт, что многие интеллигенты весьма высокой квалификации стремились на тюремную работу, которая оплачивалась всего только полфунтом хлеба в день. Несколько лучше оплачивалась работа в тюремном околотке (больница), где рабочим выдавали больничную порцию супа и проч. Вот несколько иллюстраций:
В бельевом цейхгаузе околотка, работа в котором сводилась к тому, что приходилось собирать грязное белье с больных, порой завшивленное и загаженное, сортировать его, таскать на прачечную и т. д., — подвизались три крупных общественных деятеля, из которых один был товарищем министра во Временном Правительстве.
Одно время мытьем клозетов на околотке занимался бывший уездный предводитель дворянства, европейски образованный человек, владевший несколькими иностранными языками. Все — ради полфунта хлеба.
Уборщиками в околотке и в одиночном коридоре зачастую бывали студенты, присяжные поверенные, видные общественные деятели и т. д.
Разница в режимах не ограничивается степенью несвободы. На тюремной кухне пищу, сваренную в одном котле, распределяют совершенно неодинаково. Применительно к размерам привилегий, одним дают гуще и жирнее, а другим остается одна только мутная жижица.
В старину (за исключением части политических) всех сидящих обязательно переодевали в арестантское белье и платье. И, Боже, сколько взяток «фраера» переплачивали, сколько молений они произносили, чтобы им оставили свое белье. Сколько переломали костей и раскроили черепов политическим, не желавшим переодеваться в арестантское платье… Теперь же, какой с Божьей помощью поворот! И политическое, и уголовные, и буржуи, и белые генералы, словом все, домогаются получить арестантский наряд. Но добиться этого не легко. Белья и платья в тюрьмах осталось ничтожное количество и его выдают только определенным должностным группам (уборщикам, рабочим) и «привилегированным», а также по протекции или завзятку.
Вообще взяточничество в современной тюрьме получило громадное распространение, при чем размеры взяток начинаются с «пайка» хлеба и доходят до грандиозных сумм.
Обращение с заключенными не стало мягче, но чинопочитание исчезло. Арестант уже не тянется в струнку при виде начальства, не кричит «Здравия желаю», почти исчезли кандалы; поверка из торжественного ритуала превратилась в очень прозаичное действие, совершаемое одним надзирателем. Строжайшее разделение мужчин и женщин ослаблено вплоть до того, что в некоторых тюрьмах и лагерях женам разрешается жить в одной камере с мужьями.
Наряду с этим нельзя не отметить значительного ухудшения в положении арестованных женщин. В этапных и сортировочных пунктах, а также при перевозках по железным дорогам, женщин не отделяли от мужчин и это зачастую создавало для женщин очень тяжелую моральную обстановку, особенно благодаря примитивности всех со временных помещений для умывания, уборных и тому под. В «новых» тюрьмах, во всех этих подвалах и иных чекистских местах заключения, а также во многих лагерях, женщин-надзирательниц не было, и конвоиры мужчины окарауливали и женские камеры. Понятно, какие тяжкие последствия для женщин отсюда проистекали. И если во «внутренней тюрьме» В. Ч. К. конвоиры особенно усердно следили через глазок за тем, что творится в женских камерах и, выводя женщин в уборную, прилипали к щелкам, то в глуши дело нередко принимало более тяжкие формы.
