Михаил Меньшиков - Из писем к ближним
Нет никакого сомнения, что слух о 525 миллионах обошел уже оба полушария и что правительство наше завалено предложениями. Между последними есть, вероятно, "просто приятные" для наших сфер и "приятные во всех отношениях". Что касается России, которую тоже нужно пожалеть, - она перед опасностью, которой нет и меры: потерять не только деньги, но и время. Если действительно жаль России, то почему не обратиться к лучшему способу, почему не пригласить иностранных техников и не поручить им наше кораблестроение здесь, в России? Почему не соединить западную честность, знание и энергию с русскою рабочею силою и с русскою промышленностью, хиреющею от безделья? Почему отказаться от мечты всякого великого государства иметь все необходимое у себя, чтобы хоть в будущем не кланяться иностранцам? Почему не создать серьезной кораблестроительной школы, серьезно оборудованных верфей, заводов, доков и т.п.?
Раз правительство уже приглашало г. Никсона и он оправдал доверие, то почему бы не пригласить его и для более широкой деятельности? Я не имею никакого основания отстаивать непременно г. Никсона. Кроме блестящей биографии и хорошего впечатления при беглом знакомстве, я о нем не знаю ровно ничего. Знаю со слов других, что он такой же артист кораблестроения, как Мазини - певец. Но, может быть, есть и другие, ему подобные. Дело не в имени. Нужна крупная гастроль, иначе вся наша морская сцена рухнет. Пригласите действительный талант, действительное знание. Вручите настоящему кораблестроителю наши верфи, наших рабочих, наши материалы. Обставьте себя всевозможными гарантиями, по дайте мастеру свободу наладить разрушенное мастерство. Вот моя мысль.
1908 год
ПАМЯТИ СВЯТОГО ПАСТЫРЯ
23 декабря 1908 г.
Сегодня Петербург хоронит о. Иоанна Кронштадтского. В день смерти, как мне передавали, были такие сцены. Священник вышел после всенощной к народу и сказал: "теперь отслужим панихиду по молитвеннике земли русской, по отце Иоанне Кронштадтском!" Как сказал он это, народ на минуту замер. Точно ветер - шелохнулся тихий ужас и раздались рыдания. Бабы заревели, заплакали дамы в шляпках... Не стало "батюшки отца Иоанна"!
Умер человек воистину исключительный, можно сказать - единственный по близости к народному сердцу. Какие бы великие наши люди ни умирали Достоевский, Тургенев, Чайковский, Менделеев - их смерть производит впечатление лишь в небольшом культурном слое, совершенно не проникая в глубины народные. Гораздо обширнее чувствуется смерть замечательных полководцев, Суворова или Скобелева, носителей народного героизма, но и их имена почти чужды женской половине населения. Только "святой" объемлет все воображение народное, всю любовь - и особенно восторженную любовь наиболее любящей половины нации - женщин. За эти тридцать лет ни один человек в России не сосредоточивал на себе такого всеобщего поклонения, как "кронштадтский батюшка". Сколь ни громадна слава гр. Л. Н. Толстого, он подавляющему большинству простонародья неизвестен вовсе. С именем его не соединено таинственных, заветных чувств, что связывают с "отцом Иваном" всякую деревенскую бабу, всякого пастуха, всякого каторжника в рудниках Сибири. Да, даже каторжники - кроме немногих, изгладивших имя Божие из своей души, - знают об отце Иване, и представление о нем в них светит, как свеча перед божницей совести. Заслуженно или нет, о. Иоанн занимал более, чем кто-нибудь, психологический центр русской народной жизни. Он умер в преклонных летах. Преимущество великих людей - не умирать душою. Разве это не чудо - последнее чудо святого священника, что хотя он умер, но именно теперь и ожил пред всеми, утвердился навсегда, и один уже образ его, непрерывно возобновляемый, начинает нескончаемую работу? Разве св. Николай Чудотворец умер? Разве он не продолжает влиять существеннее, чем при своей жизни, на поступки, т.е. на судьбу целых сотен миллионов народа?
Я помню отца Иоанна еще 35 лет назад, до возникновения его шумной славы, как чудотворца. Меня поразила прежде всего манера его службы, единственная, какую я слыхивал когда-нибудь. Все священники и дьяконы на эктениях возглашают нараспев, с установившеюся веками благолепной певучестью. Отец Иоанн возглашал просто, точно разговаривал с Кем-то громко, то понижая, то повелительно возвышая голос в самых неожиданных местах. Вначале это мне казалось признаком эпилепсии. Потом я понял, что это от искренности, от самозабвения во время молитвы. Впоследствии я не раз встречался с о. Иоанном. Вторая его памятная черта - светлый взгляд и всегда как бы освещенное изнутри лицо. Глаза его - светло-голубые - были женские по яркой нежности; голос был простой, как у северян, несколько резкий, без всякой елейности. На моих глазах о. Иоанн выступил как угодник Божий. Одно из чудес (если их можно назвать чудесами) я видел - как, подобно Христу, простым наложением рук о. Иоанн остановил нервный припадок. Я наблюдал общую исповедь "батюшки", необыкновенно трогательную. Ее сто раз описывали. Видел, как, благословляя тысячи народа и давая целовать крест, о. Иоанн молился вполголоса в сдержанном, высоком пафосе. Слышал проповеди отца Иоанна, не производившие, впрочем, на меня впечатления. К несчастью, он когда-то окончил духовную академию и она наложила, сколько могла, свое мертвящее влияние даже на этот огромный дух. О. Иоанн проповедовал не столько словом, сколько "подвигом добрым", примером жизни. Девизом его было: "Священницы Твоя облекутся правдой". Я кое-что читал из ученых сочинений о. Иоанна, напр., замечательное исследование о кресте, просматривал его знаменитый дневник - "Моя Жизнь во Христе" - и находил там, как у Фомы Кемпийского, - не только страстную, неугасимую веру в Бога, но иногда удивительную силу мысли, поэтическую, как в псалмах Давида. Живя в Кронштадте, я мог наблюдать отца Иоанна ближе, чем приезжие. Этот праведник был тем примечателен, что никак не слагался в театральный облик "святого", не впадал ни в аскетизм, доходящий у нас (в лице юродивых) до цинизма, ни в святошество, ни в ханжество. Я знал, что о. Иоанн подвижник, что он почти не спит и молится, встает рано - и у себя в садике при бедной квартире, гуляючи, все молится. Скромность его доходила до того, что например, он не позволял в бане мыть себя и сам скорехонько мылся, когда никого не было, и уходил. И это в то время, когда в ванну, из которой он вышел, считал за великое счастье сесть один бывший губернский предводитель дворянства. Я сам видел, как к недопитому "батюшкой" стакану чаю устремлялись женщины и, крестясь, благоговейно допивали. И уже зная, как он прославился на земле, он не то чтобы сохранял смирение, но действительно был скромен до наивности. Помню, сидя за завтраком после поездки в Берлин, куда его приглашали помолиться за хворавшего нашего посла, о. Иоанн совершенно по-детски описывал, с каким почетом его встречали. Видимо, вместе с народом он сохранял уважение к чину власти, к боярам и вельможам, хотя маловерные из знати терпели гнев его - прямо пророческий. Известно, с каким ожесточением о. Иоанн осуждал гр. Л. Н. Толстого. С одним из учеников Толстого, князем X., он не хотел даже говорить, почувствовав сразу его безверие. Мне пришлось два раза обратиться к о. Иоанну от имени погибавших приятелей. Один был революционер, присужденный к смерти и сосланный на каторгу, - ему нужно было освятить крест, посылаемый родителями. Другой был умиравший в чахотке поэт Надсон. Близкая ему М. В. В. просила меня устроить, чтобы о. Иоанн помолился о нем. В обоих случаях - особенно в первом - о. Иоанн был ласков и прозорлив в своем участливом молчании. Он точно видел и слышал что-то тайное - не факт, а суть факта. Последний раз я встретил о. Иоанна при посещении им чайной общества трезвости, где я когда-то работал с сенатором Барыковым. Всегда он был крайне прост и лишен всего показного. Хулители о. Иоанна утверждали, будто его деятельность была направлена на добывание денег, что все его молебны и благословения будто бы оплачивались. Грубая клевета! Сколько мне известно, он никогда ничего не просил. Что предлагали, брал, но для передачи нищим. Весьма возможно, что его обманывали и около него наживались. Ведь через его руки проходило более миллиона в год. Сам он холил в последние десятилетия в роскошных подаренных ему шубах и рясах, снимался в орденах и митре, но, я думаю, он делал это не для своего удовольствия, а чтобы не обидеть тех, кому это было приятно. Роскошь одежды иным резала глаза: какой же это святой - не в рубище? Но, может быть, тут было больше смирения, чем спеси. Помните слова Сократа цинику Антисфену: "Твоя гордость смотрит из дыр плаща". Подобно Христу, о. Иоанн ел и пил с грешниками, может быть, с блудницами, ел иногда тонкие блюда. Он, сын дьячка, выросший в крайней бедности, пил тонкие вина, но на моих, например, глазах он едва притрагивался ко всему этому. Веточка винограда, глоток вина - не более. Дома же ему почти не приходилось бывать, и в мое время обстановка его квартиры была очень скромная. Наконец, разве в этих пустяках человек? В одежде, в пище, в мебели? "Дух Господен на мне!", - вот что вместе с Исаией чувствовал с неизреченным счастьем покойный старец. В него веровали как в чудотворца - это не диво. Еще чудеснее, что он сам глубоко веровал в себя как в чудотворца. Вообразите же безмерную радость знать, что ты избранник Божий, что Господь действительно тебя слушает и на мольбу сердца твоего снисходит?
