К Победоносцев - Письма к Александру III
В том же роде есть музыкальная драма Серова "Вражья сила"; но какая разница! Там зритель глубоко потрясен, но совсем иначе, там форма чистая, там есть борьба, борьба со страстью, и покаяние преступника, увлеченного страстью, действительно венчает драму. А у Толстого в драме даже страсти нет, нет увлечения, как нет и борьбы, а есть только тупое, бессмысленное действие животного инстинкта,- и вот почему она так противна. В "Преступлении и Наказании" у Достоевского, при всем реализме художества, через все действие проходит анализ борьбы,- и какой еще!- и идеал ни на минуту не пропадает из действия.
А это что такое? Боже мой, до чего мы дожили в области искусства!
День, в который драма Толстого, будет представлена на Императорских театрах, будет днем решительного падения нашей сцены, которая и без того уже упала очень низко. А нравственное падение сцены - немалое бедствие, потому что театр имеет громадное влияние на нравы в ту или в другую сторону.
Воображаю первое представление. Ложи наполнены кавалерами и дамами высшего общества, любителями и любительницами сильных дневных и ночных ощущений. Дамы в роскошных туалетах жадно смотрят на представление из чуждого им "мужичьего" мира, в котором живут и двигаются тоже люди, но похожие на животных. В каждом акте ощущают приятный "ужас". В 5-м акте,- по случаю детоубийства, с хрустением косточек и писком, матери станут плакать - о! какие фальшивые слезы... Разве не похоже будет на то, как в прошлом столетии собирались нарядные дамы самого образованного в Европе общества смотреть на публичную казнь и мучения преступников, и тоже плакали, между конфетами и мороженым?
Но это не все. Пьеса станет модною. Вся петербургская публика от мала до велика потянется в театр. Нравственный уровень нашей публики очень низок, равно как и вкус ее. Ложи наполнятся молодыми девицами и малолетними детьми (это наверное, ведь их берут же в театр на оперетки). Какова будет в нравственном отношении привычка смотреть в течение нескольких часов живую картину разврата, преступлений и дикого быта. Дети, вернувшись домой, станут повторять со смехом и шутками слышанные ими в театре фразы и слова, вроде: "однова дыхнуть, скуреха, осторожная шкура, в рот тебе пирог с горохом" и т. п.
Но и это далеко не все. Петербургские увеселения дают тон увеселениям во всей России. Ныне в каждом сколько-нибудь значительном городе есть театры, на которые переходит, развращая нравы праздной публики, всякая нечисть петербургских и московских сцен. Завелись уже по местам театры и в селах. В Москве заведен, в милостивом ведении местной администрации, под именем народного, театр под фирмою "Скоморох", где толпится, по ценам от 5 до 60 копеек, публика в рубахах и тулупах, слушая пьесы общего театрального репертуара, и в антрактах развлекается буфетом с водкою.
Драма Толстого облетит все эти уездные и сельские сцены. Представляю себе крестьянскую и рабочую, фабричную публику такого представления: что она из него вынесет? Картина преступлений возмутительных выступает перед публикой, как обыденное явление дикого быта, без малейшего возвышения духа: тут люди, живущие инстинктом, без идеи, возле всюду сущего кабака, увидят воочию, как просто и с какою легкостью совершаются в этой среде преступления. Рассказывают, что, когда Толстой, собрав крестьян и дворовых, читал им свою драму, чтоб видеть производимое ею впечатление, один из лакеев на вопрос об Никите отвечал: "все хорошо шло, да под конец сплоховал". Немудрено, что подобное впечатление вынесет масса зрителей, погруженных, подобно действующим лицам, в ту же тину одних материальных инстинктов и интересов.
А что почувствуют лучшие, здоровые, честные представители народа?
Они, несомненно, будут оскорблены в лучших своих ощущениях. Подумают так: "вот чем вздумали забавляться баре! Вот, видно, как они понимают народ. Неужели же все мы, простые русские люди, в нашем домашнем быту такие скоты и мерзавцы? Стыдно. А если бы кто вздумал так выставить графов да князей, да больших бояр,- небось, не позволили бы, запретили бы давать пьесу. Это не то, что наш брат". Нехорошо, если так заговорят честные и нравственные русские люди.
Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев и за границею, где вся печать, дышащая злобою против России, хватается жадно за всякое у нас явление и раздувает иногда ничтожные или вымышленные факты в целую картину русского безобразия. Вот, скажут, как сами русские изображают быт своего народа.
И то уже нехорошо, что в эту минуту драма Толстого, напечатанная в виде н а р о д н о г о издания в громадном количестве экземпляров, продается теперь по 10 копеек разносчиками на всех перекрестках; скоро она обойдет всю Россию и будет в руках у каждого, от мала до велика. На заглавном листе поставлено: "для взрослых", но ведь это объявление само привлечет к книжке всех несовершеннолетних и малолетних, и, конечно, во всех учебных заведениях она уже и теперь читается с жадностью.
Что же будет, когда ее поставят на театрах!
__________________
Простите, Государь. Я высказал все и облегчил свою душу.
Константин Победоносцев
18 февраля 1887
57
Мне известно участие, принимаемое Вашим Величеством в судьбах северного края, который глох и приходил в запустение по мере того, как отнималась от него заботливая рука правительства.
Для местных деятелей, т. е. для оживления их, чрезвычайно важно живое свидетельство об участии Вашего Величества к этому краю.
Вот почему сожалел я, что приехавшему сюда архангельскому губернатору кн. Голицину не довелось лично доложить Вашему Величеству о нуждах своей губернии. Вас не решились беспокоить с просьбою о приеме его перед отъездом, а его самого порча дорог понуждает спешить, и он предполагал уже выехать завтра.
При личных с ним объяснениях я видел с удовольствием, что он любит край, относится к его нуждам деятельно и никак не желает оставлять его.
При последнем с ним свидании на днях я видел, что он уезжает отсюда с печальной заботой по случаю решительного закрытия архангельского порта и взятия оттуда двух последних военных судов, которое, по-видимому, решено в морском министерстве бесповоротно, несмотря на все просьбы и убеждения губернатора, считающего пребывание немногих военных судов в Белом море делом существенной необходимости для края.
Заметив, что я интересуюсь этим делом, Голицин доставил мне записку, которая, вероятно, неизвестна Вашему Величеству.
В виде важности предмета позволяю себе представить ее на Ваше благоусмотрение.
Константин Победоносцев
22 февраля 1887
58
По поводу нынешнего движения к православию в Прибалтийском крае и принимаемых правительством новых мер заграничные немецкие газеты наполняются невообразимыми сплетнями и клеветами. Рассказываются невероятные истории о преследованиях и стеснениях. Известно, что нет такой лжи, которой бы не поверили бы иностранцы, когда она рассказывается о России. К сожалению, и из русских, особливо из числа знатных здешних дам, с иностранного голоса тоже верят всяким нелепостям и кричат о преследовании будто бы лютеранства!
Я получил из-за границы, из Швейцарии, торжественное послание от членов евангелического союза. Видно, хотят они повторить бывшую в 50-х годах полемику; но тогда пытались замешать в нее дипломатию и обращались с претензиями и жалобами к кн. Горчакову. Теперь обращаются,- что гораздо удобнее,- к обер-прокурору синода.
Я счел долгом отвечать им и на днях отослал свой ответ в Шафгаузен. Но для того, чтобы ознакомить, в случае надобности, кого следует с этим делом, я распорядился напечатать эту переписку, не для распространения в публике, в малом количестве 75 экземпляров.
Долгом почитаю представить эту брошюрку к сведению Вашего Императорского Величества.
Константин Победоносцев
28 февраля 1887
59
Все эти дни я провожу в каком-то тяжком отупении от того, что произошло 1 марта. В этот день я испытывал тревожное волнение по какому-то безотчетному чувству. Случилось, что 1 марта через 6 лет пришлось опять в воскресенье. Случилось еще, что ко мне поутру зашел в тот же час тот же самый человек, кто был у меня в самый час катастрофы 1 марта 1881 года,- и с тех пор лицо его всякий раз живо напоминало мне ужасную минуту.
Всего больше тревожит мысль о том смущении, которое это происшествие возбудило в душе у Вашего Величества: вот о чем всего больнее думать. Я хотел тотчас писать Вам, но удержался: и Вас не решался тревожить, и у самого в душе было очень смутно.
Тяжело теперь жить всем русским людям, горячо любящим свое отечество и серьезно разумеющим правду в жизни. Было тяжело, и есть, и, горько сказать, еще и будет. У меня тягота не спадает с души, потому что вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали. На крапиве не родится виноград, из лжи не выведешь правду; из смешения лени, равнодушия, невежества с безумием и развратом не возникает сам собою порядок. Что мы посеяли, то и должны пожинать. Всем неравнодушным к правде людям очень темно и тяжело, ибо, сравнивая настоящее с прожитым, давно прошедшим, видим, что живем в каком-то ином мире, где все точно идет вспять к первобытному хаосу, и мы посреди всего этого брожения чувствуем себя бессильными.
