А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
Для начала решил разобраться с процессом разгона реактора, используя работы московских академиков Г. Кружилина и А. Рухадзе (с соавторами), как и украинского академика Э. Соботовича. Выяснилось, что при штатном состоянии реактора и в частности — топлива (а это официально не подвергалось сомнению!) разгон его за 8-10 сек никак не мог состояться. Кстати, как до аварии, так и после её и другие реакторы попадали в сходные аварийные ситуации, но разгон-то длился десятки минут, а не секунд — значит, тут ситуация была явно нестандартной…
Вот по этому-то поводу я и высказался на международной конференции «Чернобыль + 20» (о чём подробнее написал М. Родионов), а затем в заметке в «2000», но картины аварии тогда у меня ещё не было, признаюсь честно. И тем не менее, вышесказанного оказалось достаточно, чтобы вскоре я потерял работу (в ИТФ НАНУ) и оказался на пенсии (в размере менее $ 40 в месяц) — кому-то «наверху» выступление не понравилось… И снова было не до Чернобыля — надо было выживать. Однако летом 2008 г. мне предложили поработать над этой проблемой в Институте геофизики НАНУ — там разрабатывалась гипотеза о влиянии некоего локального землетрясения на аварию. И тут уж началась настоящая серьёзная работа, так что через полгода я представил в качестве отчёта свою картину развития взрывного процесса, которая исключала возможное влияние землетрясения, а получалось скорее наоборот — именно взрыв мог индуцировать оное!
Тут замечу, что некоторые журналисты впоследствии приписали мне утверждение, будто это я открыл, что на ЧАЭС было 4 взрыва. Напомню, в официальной версии говорилось об одном «паровом» взрыве, и я сначала в это верил (иногда упоминали о двух). Каково же было моё удивление, когда узнал — из показаний свидетелей, приведённых в книгах Ю. Щербака и Г. Медведева, да и в других — их было не менее трёх, хотя чаще говорили о четырёх!
И тут зародились сомнения — почему же об этом никто официально не упоминал? Это и стало главной «фишкой» для дальнейших размышлений, особенно когда я рассматривал различные версии событий. У одних причина — «паровой взрыв», у других — взрыв «парогазовой» горючей смеси, у третьих — взрыв «ядерной мины» и т. д. и т. п. (подробнее о них сказано в [24]), так что затем именно ими авторы объясняют и разрушения, наблюдаемые на 4-м блоке.
Потому, если пытаться прялю соединить их в одну схему, то получается, как в том анекдоте — пострадавший выстрелил в себя четыре раза — дважды в сердце, а затем дважды — в голову, притом каждая рана была смертельной! Но и отмахнуться от показаний свидетелей тоже нельзя, тем более что о первых «взрывах» они говорили чаще как об «ударах», а не взрывах — почему?
Были и другие несогласованности, и тут очень важными для меня оказались показания опытного реакторщика Ю. Трегуба, начальника предыдущей смены, очень живо описавшего цепочку событий с «внутренней» точки зрения, т. к. он всё время находился у пульта управления 4-м блоком. Подчеркну, что всё это было изложено в книге Ю. Щербака, а затем повторялось и в других источниках.
Второй толчок дали показания опытного турбиниста Р. Давлетбаева, бывшего там же, хотя привёл он их только через 10 лет в юбилейном сборнике (до того они были засекречены — ранее он отказывался о них говорить Ю. Щербаку, в частности)! Были существенные наблюдения и у других свидетелей, и все они взяты из открытой литературы, в том числе из толстой книги Н. Карпана «Чернобыль: месть мирного атома» (которую я приобрёл перед самым Новым 2010-м годом у его дочери).
Это сотрудник ЧАЭС из научной физлаборатории, наблюдавший всё прямо на месте, но лишь с утра 26 апреля. Правда, важные сведения он до сих пор «выдаёт» понемногу, небольшими порциями… При этом ни с ним, ни с кем другим из свидетелей и сотрудников я лично не встречался и не говорил — впрочем, они и не настроены на какие-либо дискуссии и разговоры, к сожалению. Так что я вовсе не открывал упомянутых «взрывов», а просто объяснил их в одной картине аварии.
Но прежде, чем перейти к более подробному изложению результатов книги, отмечу — случилось так, что предложение написать данную статью поступило мне ровно через три года после завершения её. Я хорошо помню, как тогда с облегчением положил готовый текст в папку, полагая, что никогда больше не вернусь к этой теме — в ней для меня всегда было что-то отталкивающее, возможно, потому, что никогда не встречал столько недоговорённостей, умолчаний, а то и просто брехни, как выразился уважаемый проф. Родионов. Причём я увидел это с самого начала, когда некий «внешний импульс» побудил меня приступить к проблематике Чернобыльской катастрофы. Признаюсь, что шла работа без вдохновения — как будто чувствовал, что навлекаю на себя разного рода неприятности.
Впрочем, и потом я занимался ею лишь эпизодически, но, в конце концов, придумал для себя стимул рассмотреть всю эту проблематику как логическую загадку-паззл, с тем, чтобы всякий мыслящий человек мог сложить этот паззл из частей, которые я подготовил и выделил жирным шрифтом, что заметил и М. Родионов. И я посчитал, что это удалось, ибо толковые люди в основном разобрались в аргументации и даже иногда дополняли её, правда, не всегда удачно…
Учитывая всё это, начну всё ж из рассуждений общего характера о своём видении истории вопроса — в частности, о том, как, когда и почему возникла идея «атомной электрификации всей страны». Но для этого придётся изложить и предысторию, в которой есть любопытные моменты, в том числе и личностного характера. Так, обращаясь к прошлому, я попытался понять, почему решил поступать после школы именно на физический факультет МГУ, притом решил в последний момент? Тем более, что за год до того ещё лелеял детскую мечту о небе — хотел быть лётчиком, а весной 1961 г. и полёт Ю. Гагарина оказался перед глазами! Но как раз глаза меня и подвели в этом — не прошёл я потребную медкомиссию именно из-за них. В результате оказался-таки на физфаке, и это был наилучший для меня выбор, хотя осознал это лишь много позже. Видимо, судьба вела меня именно туда.
Но был ещё и ореол вокруг физики, сложившийся именно в 1950-е гг., были соответствующие книги (в основном научная фантастика) и фильмы… В свою очередь, всё это было следствием большого проекта, как теперь понимаю — проекта Большой Науки, который недавно описал журнал «Знание-сила», возникшего параллельно и на Западе, и в Союзе. А базой его и там, и тут был Атомный проект, из коего позже вышла атомная энергетика, как и люди, начинавшие её. Можно даже сказать, что последняя была зеркальным отражением Атомного проекта, но зеркало-то оказалось «кривоватым»…
Ныне известна история проекта — как он начинался, известны основные его герои и действующие лица. Меньше известно, сколько усилий и средств на него пошло, но ясно, что в десятки раз больше, чем тратилось на всю советскую науку до войны и во время её. Это одно обстоятельство, но не менее важно и другое — резко повысился статус учёного вообще, а особенно учёного-естественника, прежде всего — физика.
Тем более что считалось — ныне ученые-то свои, т. е. в большинстве имеют рабоче-крестьянское происхождение и поддерживают «линию партии», а если и колеблются, то вместе с «линией»… Тем же из них, кто был прямо связан с «атомными делами», оказывалось предпочтение во многих практических аспектах, как правило — им легче было защитить диссертацию (тем более — по закрытым темам), проще и быстрее стать академиком и т. д. и т. п.
Но затем, по достижении определённого рубежа — овладения атомным оружием, а затем и термоядерным, да новыми средствами его доставки — наступило некоторое охлаждение, наметилось «перенасыщение» кадрами упомянутого проекта, особенно после хрущёвских «мирных инициатив». И руководители Большой Науки стали искать и предлагать новые направления исследований (не менее «важные», чем прежние), а одним из главных стала атомная энергетика — имею в виду не только АЭС, но и атомное судостроение и т. п. — я ещё помню проекты «атомных паровозов»! Но были не только прожекты, а и конкретные дела, начатые ещё при И.В. Сталине — так, первую гражданскую АЭС в Обнинске начали строить в 1951 г., а в эксплуатацию ввели в 1954 г., хотя мощность она имела всего 5 МВт.
Отмечу, что одним из руководителей там был известный физик Д.И. Блохинцев, с которым я сблизился 12 годами позже — именно он сагитировал меня пойти на его кафедру (теории атомного ядра), находившуюся в Дубне, известном тогда ядерном центре, первым директором которого тоже был он. Правда, задачи, которые мне предложил Дмитрий Иванович, относились к области теоретических оснований квантовой механики, а вовсе не к атомной проблематике.
