Николай Борисов - Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья
Мы давно уже проехали Остров, Режицу и другие городки или города, которые, вы можете представить себе, я разглядывал не слишком подробно с высоты моей телеги. Даже если я остался бы здесь несколько дольше, я сумел бы только повторить уже сделанные мною описания: дощатые заборы, деревянные дома с двойными рамами, за стеклами которых видны комнатные растения, зеленые крыши и церковь с пятью куполами и нартексом, расписанным по византийскому шаблону.
Среди всего этого выделяется почтовая станция с белым фасадом, перед которым группами стоят несколько мужиков в грязных тулупах и несколько белобрысых детей. Крайне редко встречаются женщины» (41, 333).
* * *Вновь и вновь обращаясь к теме русского пейзажа, Готье вспоминает свою поездку в Троице-Сергиев монастырь зимой 1858/59 года.
«Ночь была усеяна звездами, но к утру туманы поднялись с горизонта, и в белесоватом свете наступавшего дня московская Аврора вставала бледная и с заспанными глазами. У нее, возможно, был красный нос, но эпитет “розовоперстая”, которым пользуется Гомер, говоря о греческой Авроре, совсем ей не подходил. Тем не менее в ее тусклом свете уже можно было увидеть всю ширь угрюмого пейзажа, величаво разворачивавшегося вокруг нас.
Вы, вероятно, находите, что мои описания часто повторяются, но монотонность — одна из характерных черт русского пейзажа, по крайней мере в местах, которые мне пришлось проезжать. Это необъятные, слегка волнистые равнины, где нет других гор, кроме холмов, на которых построены Московский и Нижегородский кремли, оба не выше Монмартра. Снег придает еще большее однообразие ландшафту, заполняя складки земли, ложа водных потоков, долины рек. На протяжении сотен лье вы видите эту бесконечную белую пелену, слегка всхолмленную кое-где неровностями почвы и, смотря по тому, насколько низко солнце и насколько косы его лучи, покрытую иногда полосами розового света, перемежающегося с синеватыми тенями. Но когда небо, что бывает чаще всего, свинцово-серое, общий тон пейзажа — матово-белый или, лучше сказать, мертвенно-белый. На более или менее близких расстояниях друг от друга перерезают эту бесконечную белизну линии рыжих кустарников, полузасыпанных снегом. То там, то здесь пятнами темнеют редкие березовые или сосновые леса, и, часто вовсе заметенные снегом, вехами идут вдоль дороги столбы, похожие на телеграфные. Возле дороги бревенчатые избы законопачены паклей, их крыши со скрещенными стропилами выстраиваются коньками в линию, а на краю горизонта, над низкими очертаниями деревень, высятся купола церквей и колоколен. Ничего живого, только летают вороны, и иногда мужик на санях, запряженных низкорослой косматой лошаденкой, везет дрова или другую поклажу к скрытому от глаз в глубине земли жилью. Таков пейзаж, повторяющийся до пресыщения, и с продвижением вперед он все тянется вокруг вас, как морской горизонт, который кажется все тем же вокруг плывущего вперед корабля. Несмотря на то что любая живописная случайность здесь крайне редка, не устаешь смотреть на эти бесконечные пространства, навевающие некую чуть приметную меланхолию, как все то, что велико, молчаливо и одиноко. При быстром ходе лошадей иногда кажется, что мы стоим на месте» (41, 266).
* * *С этой предвечной печалью, разлитой в однообразном русском пейзаже, в бескрайней и пустынной равнине, в глинистых косогорах и серых нищих деревнях, не мог сладить и жизнерадостный гений Пушкина. Изобразив эту картину (или лучше сказать, выразив это настроение) в одном из своих стихотворений, поэт отдал дань этой пейзажной «русской тоске». Помните?
«Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
Готовый век трунить над нашей томной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца, и то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил» (153, 315).
Все ту же унылую картину придорожного пейзажа рисует и Гоголь в одном из авторских отступлений «Мертвых душ».
Вот знаменитая бричка Чичикова покидает город NN.
«Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные» (35, 19).
Вся эта придорожная «чушь и дичь» была не только и, может быть, даже не столько зарисовкой с натуры, сколько художественным образом, создающим определенное настроение и необходимым в общей партитуре произведения. Это превращение дороги как таковой в символ бесцельно и безвозвратно прожитой жизни встречается в первых строках бунинских «Темных аллей».
«В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами…» (16, 453).
* * *Взгляд художника и поэта, этнографа и историка всегда найдет что-то интересное даже в безликом на первый взгляд среднерусском пейзаже.
«В путешествии моем, — замечает Иван Аксаков, — мне приходилось не раз наблюдать различие местностей в каких-нибудь десяти верстах друг от друга, различие атмосферических условий и влияние их на здоровье жителей и на наружный их вид. Тут село на болоте, там на песке — и народ совершенно разный, разумеется, по наружности и столько, сколько могут действовать на нравственную сторону человека физиологические условия…» (3, 251).
* * *Желая поскорее добраться до места назначения, путники часто ехали не только днем, но и ночью. На станциях они останавливались только для того, чтобы заменить лошадей.
Если ночному путнику не удавалось задремать, то он мог вволю наблюдать своеобразную красоту залитой лунным светом природы. Путешествуя по Малороссии летом 1854 года, Иван Аксаков вполне оценил эти полуночные красоты.
«Я очень был доволен своей поездкой туда (в усадьбу Н. В. Гоголя Яновщину — Н. Б.) ночью. Ехали мы чудесными местами, освещенными луною, но большею частью ехали мы между хлебов. Знаете ли Вы хлебный запах? Я его никогда не обонял в России. Это такой живительный запах, что, вдыхая его в себя, кажется, вдыхаешь в себя силы и здоровье. Да и вообще хорошо летом в Малороссии!» (3, 266).
«…Мне постоянно приходится путешествовать ночью, нередко по проселочным дорогам, и много я испытал наслаждений» (3, 266).
Странники
По обочине брели с котомкой за спиной то в одиночку а то и целыми партиями странники. Обычно их целью было поклонение святым местам. Бредущий бог весть куда и откуда странник или странница — один из самых ярких, незабываемых образов русской дороги.
«На рассвете тихого летнего утра после четырехдневной непрерывной езды мы увидели окрестности древней столицы царей, — вспоминал Д. Александер. — …Хотя было уже 5 часов, нам не встретилось возле такого многолюдного города ни повозки, ни путника. Мы догнали странницу с посохом в руке, она шла босая, волосы были повязаны платком, казалось, она шла всю ночь. Она являла собой наглядное доказательство хорошей работы русской полиции: для путника пеший путь на большие расстояния совершенно безопасен» (6, 100).
Да и не всякий грабитель решался напасть на странника, находившегося под покровительством небесных сил.
Глава одиннадцатая.